Слуга злодея
Шрифт:
— До Петербурха не доедешь! — крикнул ему Кузьма, осмелев наконец. — Вить ты овес трескать не умеешь!
— Не твоего разумения дело! — ответил Артамонов, не оборачиваясь. — Небось, научусь.
— Доедет он до Петербурха или не доедет? — спросил Кузьма Вертухина. — Или хоть до Гробовской крепости? Ежели нету у него ни овса, ни трубок для усиления жара.
Вертухин промолчал, о чем-то с суровым видом думая и даже никакого знака не дал Кузьме, что слышит его.
Кузьма посмотрел на него и обеспокоился до прискорбия. Уж он-то знал
Он еще раз пугливо, как воробей вблизи кота, покосился на барина и поднял вожжи. Чубарый побежал, обгоняя Артамонова, полозья саней насмешливо засвистали, Пушка с отвагою облаяла спицы пролетки, и обоз поспешно двинулся к Московскому тракту.
Глава тридцать четвертая
Человек третьего вида
Засветло добраться до Гробовской крепости не успели. Ночевать остановились в преизрядном селе Хреновом, в маленьких хоромцах купца Калача, нарочно для проезжих построенных.
Хоромцы были простые и чисто прибранные: приятно побеленные стены, начищенные бронзовые подсвечники и большой портрет Калача в простенке между окон. Да еще приказчик, посланный Калачом устраивать проезжих людей, отказался от платы за ночлег. Дивно все это было Вертухину и Кузьме, и они радостно сопели от сей благосклонности хозяина хоромцев, редкой среди человечества.
Только носатая цветастая птица, сидящая на жердочке, — попугай, проданный Калачу заезжим путешественником, — внушал робость и беспокойство. У попугая сияло на груди серебряное пятно в виде ордена, и держался он надменно, как фельдмаршал. По всему было видно: любимец Калача.
Калач, как сказал приказчик, был большой любитель всякого зверья.
Едва легли спать, попугай закричал железным голосом:
— Я Михей! Я Михей! Воры! Воры!
Вертухин и Кузьма подхватились с постелей и бросились искать воров по всему дому. Никого не было. Калач ухмылялся с портрета.
Опять легли. И только Морфей присел им на веки, как снова:
— Воры! Воры!
Тут уж вслед за Вертухиным и Кузьмой пополз брать воров с поличным и раненный в поединке с едою Рафаил. И опять, кроме них троих, не нашлось в хоромцах никого.
Михей раскрывал клюв и каркал, как ворона. От удовольствия он переступал по жердочке и едва не падал с нее.
Теперь стало ясно, почему Калач не берет с проезжих платы за постой. Развлечение пернатого фельдмаршала и было платой. И Вертухин не сказал бы, что это дешево.
Пять раз еще попугай поднимал постояльцев.
— Я тебя, петух крашеный, выхолощу! — кричал Кузьма и дымил трубкою в его сторону, как баня по-черному.
Ничего не действовало, пока Вертухин не изловчился поймать вредоносную птицу за хвост.
— Как соблаговолишь с тобой поступить? — Вертухин встряхнул его, как пучок сена. — Прискорбие тебе нанести от пресечения дней твоих? Говори: я, мол, блажен, что умру без
Михей крутился в его руках и норовил выгнуть к его лицу грудь с орденом.
Вертухин понес его к печи, где еще тлели угли.
— Воры! — закричал Михей из последних сил. — Разор! Деньги!
Медные екатеринбургские деньги были заперты в конюшне вместе с лошадьми. Вся троица вывалилась во двор, забыв и двери в дом запереть.
Михей взлетел на полати и, оглядываясь, заполз в рукав лежащего там зипуна.
Постояльцы вернулись в дом обмороженные и онемелые от злости.
— Где этот хрен на завалине?.. — хрипел Кузьма. — Где он?!
Попугай не показывался.
Спали или не спали этой ночью — нельзя было понять. Кузьме снился фельдмаршал Суворов с большим клювом вместо носа, Вертухин до утра слышал за стеною чье-то карканье, но о чем каркают, разобрать было невозможно.
Утром пришел приказчик купца с новостью: тагильский мастер Артамонов лежит в избе крестьянина Скоробогатова в жестокой болезни. А на самокате возят в огород навоз, прицепляя к нему деревянное корыто.
Вертухин от этой вести так задумался, что, надевая подштанники, просунул в них руки да благодаря господу не сумел продеть голову в проношенную дыру, а то вышел бы из хоромцев весь как есть в штанах — и снизу штаны, и сверху штаны.
— Выходит, морозы доконали мастера, — сказал Кузьма, с тревогой глядя на Вертухина и сдирая с него подштанники.
— Кузьма, мне надобны деньги, — отозвался Вертухин.
— Да куда тебе еще, батюшко?! У нас их целый воз.
— Нет, то деньги Белобородова. А мне надобно денег для себя.
Не выспавшийся Кузьма сонно пошарил в тулупе и вытащил две монеты, по грошу каждая:
— Отдаю все нажитое. Больше нету.
Вертухин посмотрел на него, как на зимнюю, безвредную муху, и ступил из дома.
За деревней поднималось красное, как раскаленная головня, солнце, из огородов, крадучись, выбирались ночевавшие там тени. Воздух был так плотен от мороза, что не шел в грудь.
Вертухин встал лицом к востоку, наблюдая за его праздничным полыханием. Сердце щемило. Вертухин задумал великое дело, кроме его личных целей, прямо ведущее к спасению России. Но без денег оно сложиться никак не могло. Денег же было медный рубль, коим снабдил его полковник Белобородов, да два гроша Кузьмы.
И опять, как уже не раз с Вертухиным бывало, светлое, как слеза, утро и воздух, не обремененный дыханием его путников, к правильному рассуждению своей судьбы его подвигли. У него сложился небывалый план.
Он вскрикнул от радости и тотчас в дом воротился.
— Обещайте мне оба, что забудете даже вымыслы об отмщении любимой птице хозяина сего дома, — сказал он, встав подле Кузьмы и Рафаила.
— Да чем тебе угодила эта рябая ворона! — воскликнул Кузьма.
— Не то я возвращу тебя в Казань на паперть ружной церкви, позади рыбного ряду! — пригрозил Вертухин. — К козьим орехам!