Слуга злодея
Шрифт:
Он был красив, как древнегреческая скульптура. Его матовые бока светились достоинством и благородством, а чеканка была исполнена такой скромностью и благонравием, что никто не решился бы ее пощупать.
И как же такое произведение искусства могло подпирать дверь нужника?! А так и могло, что дверь была сорвана с петель, а подпереть ее больше было нечем.
Пугачев наклонился потрогать сие сокровище и не устоял перед искушением, чтобы его приподнять. Уставшего от дороги и лобызаний с ковшиком пива его повело, и он выдавил головою дверь вовнутрь.
И лежать бы ему в терпкой
Царь остался невредим, замарал только рукав кафтана.
А рубль утонул. Он оказался излишне проворен.
Едва Вертухин успел спасти Пугачева, на улице грянул хор Тузиков, Чернушек и Шариков, будто в деревню забрел бегемот.
Неужто капитан Попов с командою, а то и сам генерал Деколонг?
Пугачевский отряд похватал сабли и ружья.
В конце деревни показалась карета, на вершок покрытая коркою грязи. Впереди на низенькой башкирской лошадке ехал Кузьма, все в тех же чикчерах, от которых, вправду сказать, остались одни суконные заплатки. Лошадка была косоглазой и все норовила свернуть в первый же переулок.
Вертухин выскочил на улицу и побежал навстречу, спотыкаясь и взмахивая руками в героической попытке взлететь.
Айгуль из окна кареты уже простирала к нему свои шелковые руки.
Она была нежна и прекрасна, как цветок уральской розы — шиповника. Лепестки сего украшения северной природы не славны ни надменностью южной красавицы, ни ее деревянной твердостью. Они хрупки и трепетны — их и дуновение ветра срывает. Такова была возлюбленная Вертухина.
И поелику он прилепился к ней всем сердцем, то пробежал мимо Кузьмы, даже не взглянув на него. Хотелось ему первым делом проверить, в целости ли она и сохранности.
Кузьма бросил поводья и хотел сказать бранное слово, да смолчал в глубоком раздумье. Лошадка его тем временем ушла за дома и безумно бродила в лопухах, не умея найти другой травы.
И тут лишь Кузьма опомнился и, соскочив наземь, кинулся к господину своему, крича на ходу:
— Дементий Христофорович! Дементий Христофорович! Императрица наша Екатерина скончалась!
Глава пятьдесят четвертая
Из могилы во дворец
Человек может подавиться костью, его может затоптать африканский носорог или он выпьет два ведра браги вместо одного. Ежели говорить иначе, он может умереть, даже если хочет жить долго. Тогда его, как правило, хоронят.
В похоронах нет ничего исключительного и странного. Но это если похороны обычные — какого-нибудь бездельника, или вора, или даже светлейшего графа. Да хотя бы самого царя. С кем не бывает — умирают и цари.
Но хоронить в один и тот же час высочайших особ, ушедших из жизни с разницей в двенадцать лет, придумали только в России. А именно это происходило сияющим теплым утром в Санкт-Петербурге. В тот день предавали земле только что умершую императрицу Екатерину Вторую и ее мужа Петра Третьего, убитого
Повелением императора Павла Петровича в Невском монастыре вынули тело погребенного покойного императора Петра Федоровича. Затем это тело в старом гробу было положено в новый великолепный гроб, обитый золотым глазетом, с гербами императорскими, в приличных местах с гасами серебряными.
Когда из ворот Нижней Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря двинулся в путь траурный кортеж, сюда слетелись все воробьи с окрестных помоек. Деревья посреди лета оделись второй листвою.
Воробей, как известно, птица чувствительная и смелая. В нем живет русская душа. Коли уж он ради жалких хлебных крошек претерпевает морозы, от коих у людей сопли в носу смерзаются, то его любовь к отчизне воистину безмерна. Котята обучаются на нем ловить мышей, его бьют из рогаток, его гонят из-под стрехи, оставляя без жилища, — он ничего не боится. Единственное, что его страшит — скука. Он жить не может без представлений глумцов и других скоромошьих позорищ, как и без трапез, где можно не только вдоволь надивиться, но и что-нибудь украсть. А на похоронах воробей всегда первый и выше всех, даже выше генералов: на самой верхней ветке сидит, если только рядом нет воробьиных леших — трубы или барабана.
Коты трусливо ходили под липами Александро-Невского монастыря, не дерзая напасть на великую воробьиную сходку.
Людишек же возле монастыря было столько, что они превосходили количеством воробьев, — улицы потемнели и сузились от нашествия.
Катафалк, клонясь то к одному боку, то к другому, выкатился на мостовую. Впереди гроба в камзоле цвета зеленой плесени, в красном кушаке и с лазоревой лентою на груди шествовал граф Алексей Орлов. В руках у него была бархатная подушка, а на ней покоилась императорская корона.
У графа были две большие заслуги перед отечеством: он поджег турецкие корабли в Чесменской бухте и задушил человека, сейчас беспокойно лежащего в гробу. Время от времени он косился назад: под досками гроба постукивали кости, и ему не хотелось, чтобы покойник поднялся.
Позади катафалка в безмерном, арктическом молчании шла вся августейшая фамилия. За нею, в некотором отдалении, придворные, а уж дальше всякая мелочь вплоть до коллежских советников и прочих тараканов. Этим уже дозволялось точить балясы и даже пускать ветры.
Чуть позади головного отряда брел Степан Шешковский, от горя превратившийся в кочергу, черную и горбатую. Следом шли герцог Кобылянский, полицмейстер Семикороб и академик Ржищев.
— Напрасно она выбрала сей момент помереть, — говорил Ржищев, показывая в сторону Зимнего дворца. — Это она не подумала.
— Да разве у смерти спрашивают совета? — сказал Семикороб, доставая из-за обшлага щепотку нюхательного табаку.
— У меня была канарейка, — отвечал на это Ржищев. — Истинно божие создание. Бывало слушаю ее, и представляется мне, что я канцлер или бери еще выше. И так мне благостно, будто я студента выпорол. Потом начала кудахтать, словно курица. Сначала три раза в день, потом два, потом один, потом закукарекала и сдохла. Вот как делают, когда договариваются.