Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Шрифт:
— Айти, мама. Все хорошо. — Пекка мать успокаивал. Миитта глаза подняла. На нее пристально смотрел казак, на коне сидевший. Рядом с ним офицер был. Они-то за главных — догадалась. Казак, глаз с нее не спуская, с коня стал спускаться. Офицер смотрел миролюбиво, с интересом то на казака, то на Миитту. А казак пошел прямо к ней с сыном. Что-то неуловимо знакомое было в его чертах, только борода мешала. Но тут Миитта глаза увидела, взгляд тот знакомый, огнем прожигавший. И чувств лишилась. Сын подхватил на руки, от казака подходящего собой заслонять начал.
— Погодь, — прохрипел тихо Лощилин, шапку скинув и ворот рванув. — Миитта! Миитта! —
Пекка изумленно смотрел на грозного есаула, не понимая, но слыша, как тот имя материнское называет. Казак руки протянул, тело материнское принимая от сына. На колени опустился, голову поддерживая. Волосы цвета соломенного из-под платка выбились, и Лощилин поправлял их рукою грубой.
— Миитта, Миитта, — все шептал казак. Замерли все вокруг. Понимая, что случилось нечто, с чудом лишь сравнимое.
Миитта глаза открыла.
— Дани-и-ила, — чуть слышно прошептала нараспев.
— Я! Я, Данила! — радостно откликнулся Лощилин.
Ее взгляд скользнул по сторонам и на сыне замер:
— Пекка! — Теперь и есаул внимательно смотрел на парня. Черты знакомые увидел и замер.
«Сын мой», — пронзило вдруг.
Поднял легко Миитту. Встали все рядом. Ладные, стройные, красивые. Молчали все. Да и не нужны были слова сейчас. Казаки спешились, подошли ближе. За ними драгуны. Перемешались в толпе русские, финны. Счастью человеческому улыбались. А тут и солнышко выглянуло, разорвав облака ненастные, ноябрьские. Знак Господень! Люди головы к небу подняли, перекрестились все. Кто тремя перстами, по-православному, кто двумя, по-лютерански. Молитву сотворили благодарственную. Языки разные, а суть одна — христианская.
Возвращались в пределы русские не торопясь. Фуража да хлеба взяли по-Божески. Епифан следил строго.
— Уймись! — осаживал ретивых.
Да и казаки, что по дворам шастали, узнав о встрече счастливой, многое сами вернули. Калмыки, поначалу обиженные, успокоились. Языками цокали, удивляясь. Степняки тож люди. Понимали.
Веселовский, радуясь за Лощилина, на его вопрос, что рапортовать-то будем к начальству, ответил:
— Чего от нас ждут, то и донесем. Так, мол, и так, деревень пожгли много, хлебов да скота взяли достаточно, но за худобой дорог, раскисших от дождей слякотных, бросить пришлось. Пленных тож припишем. Кто потом спрашивать будет. Время-то военное.
— Век тебе, Алексей Иванович, должником буду. — До гривы конской поклонился.
— Прекрати, атаман. Рад я за тебя дюже.
Когда уходила партия из Руоколакса, финны вышли провожать Миитту с сыном. Хитрый старый Укконен через толмача казачьего к капитану обратился. Под восемьдесят уж старику, но крепок здоровьем был, и возраст уму не помеха. Карел перевел:
— Просит, дескать, бумагу какую ему справить, что деревня ихняя мирная, все уж отдала войску русскому, дабы другие не брали. И противления никакого при том не было. А еще, чтоб бумага сия охранной грамотой для них была. Коль забираете с собой девку ихнюю с сыном.
Усмехнулся Веселовский:
— Истинно то.
Денщика кликнул, бумагу велел принести. На ней начертал собственноручно:
«Деревня сия, Руоколакс прозываемая, в поиске воинском союзна была. Препонов не чинила и реквизиции много способствовала. Оттого защита ей обещана от всего воинства российского. Ямбургского драгунского полка капитан Веселовский. 1741 года, ноября 5-го дня».
С тем и в путь тронулись.
Горд был Лощилин. И
Глава 13
А вестей из Петербурга не было
Теперь уж сам Левенгаупт потерял терпение. Ждал, ждал, а вестей из Петербурга так и не было. Простояв два месяца в бездействии, главнокомандующий вдруг неожиданно, в ноябрьскую распутицу, выступил с отрядом в 6450 человек и вторгся в пределы русские. Причины столь непонятного решения Левенгаупта заключались в следующем: в армии полностью отсутствовал фураж, и генерал решить захватить его у русских, а во-вторых, Левенгаупт посчитал, что, распространив сочиненные им воззвания к русскому народу, тем самым он ускорит события в Петербурге.
В первом сочинении Карл Эмиль Левенгаупт, генерал-аншеф армии Его Королевского Величества Короля Шведского, объявлял достохвальной русской нации, что шведская Королевская армия пришла в пределы России защитить и Швецию, и Россию от обид и несправедливостей, нанесенных министрами-иностранцами, кои управляли Россией в эти последние годы. А во втором он предлагал русским не чинить сопротивление шведам, а относиться к ним миролюбиво и дружелюбно. В сим случае главнокомандующий обещал всем от имени Короля неприкосновенность и защиту от притеснений как в личном отношении, так и в отношении имущества, да под опасением, что за неисполнение этого приказа следовали строжайшая ответственность и лишение жизни.
Поход был обречен изначально. Стоял ноябрь, дороги превратились в грязь сплошную, войска еле передвигались, выдирая ноги из чавкающей глины. Башмаки совсем развалились, шли кто в обмотках, а кто и вовсе босиком. Непрерывные дожди, сырость и холода вызвали болезни массовые. После двух недель утомительных переходов, вследствие чего более половины людей захворало, Левенгаупт распорядился повернуть назад к прежним квартирам. Воззвания и раздавать оказалось некому. Исподволь за мучениями шведского корпуса наблюдали казачки. Увидев, что шведы вспять повернули, четыреста казаков и калмыков атамана Ефремова вторглись на неприятельскую землю и нападение учинили. В дистанции сорок верст все без остатку сожгли и разорили, человек шестьдесят крестьян побили,
«такожде более оного числа в полон взято, и при том в добычу же получено великое число лошадей, рогатого скота и овец»
Бедствия, на шведскую армию обрушившиеся, вызывали и все возрастающее недовольство. Распространяемые слухи, что и в русской армии полно больных и смертность значительная, нисколько не помогали шведам терпеливее переносить собственные страдания. Недоверие к командирам рождало подозрение в измене. Финны открыто обвиняли Будденброка. Кто-то вновь вспомнил, что у него, якобы, брат служит в Выборге русским. И этому верили! А вот в болезни, поражавшие русских так же, как и шведов, с неохотой.