Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Шрифт:
Еще долго стоял капитан, обняв свою матушку, все вослед смотрели, руками махали. Миитта на санях крестьянских, скарбом нехитрым груженных, отъехала, а сын с отцом верхами. Путь их лежал в крепость Кексгольмскую, где обоз казачий собирался. Лощилин тож часто оборачивался, с коня кланялся, шапку сняв. За него остался над казаками старшинствовать Епифан Зайцев.
А война «малая» в поисках да партиях продолжалась.
От Олонца тучей грозной ворвался на земли чухонские атаман Иван Матвеевич Краснощеков. Растеклись казаки да калмыки ручейками тонкими по тропинкам лесным, в снегу протоптанным. Врывались в
Сам Краснощеков по дорогам ехал, есаулами верными окруженный. Седьмой десяток шел атаману. Навоевался уж за всю жизнь-то. Среди ногаев диких, что усмирять ходил не раз Иван Матвеевич, прозвали его «аксаком», «хромым чертом-шайтаном». Погуляли всласть казаки по ногайским улусам. Пограбили. Раз привел атаман на Дон, с набега очередного, женщин почти десять тыщ. Казакам жениться надобно было.
Рядом с Краснощековым ехали суровые и раскосые сотники калмыцкие, пощады не знавшие. Халаты грязные поверх кольчуг звенящих надеты, сабли кривые ногайские бьют по бедрам, колчаны тяжелые со стрелами болтаются. В сполохах сабельных, в криках гибельных сливались визги воинов калмыцких с могучим казачьим:
— Руби их в песи!
С налету сжег бригадир Краснощеков 185 дворов, побил до ста человек крестьян, да семьдесят в полон взял. При погосте Кидежском на отряд большой шведский нарвались. Малолеток новобранцев да мужиков с ружьями до пятисот человек было — так в рапорте указали. В доме большом деревянном засели они, отстреливаться начали. Одного казака застрелили, троих есаулов и еще девять казаков поранили. Окружили дом тот казаки с калмыками, обложили со всех сторон.
Две роты гренадерские им в сикурс подошли. А затем уж подожгли и выходить живыми не позволяли. Опосля погибших насчитали 315 человек, а многих и
«достать было не можно, в том доме погорели, к уходу никакого случая от казаков им дано не было». Спаслись лишь гренадерам сдавшиеся:
— поручик………………………………………1
— прапорщик…………………………………1
— унтер-офицеров………………………3
— рядовых Саволакского полка…24
— мужиков ружья имевших………74
Веселовский тож ходил с драгунами в патруль, токмо повезло, партий никаких неприятельских не видали они, а деревни, что были близ границы, все уже выжжены.
«А чухны, — писал он в донесении, — вышли внутрь Финляндии от границ верст за двадцать и далее».
Только раз под вечер, дня через два, как вернулся он с того поиска, вломились в избу родительскую офицер незнакомый с двумя солдатами.
— Капитан Веселовский? Слово и дело! Клади шпагу свою на стол…
Мать закрестилась часто-часто, на пол оседать стала. Алеша смекнул, что бежать некуда, с лязгом клинок выдернул, ногою стол обрушил.
— Не дури, капитан! — поручик незнакомый свою шпагу обнажил, солдаты багинетами ржавыми в грудь нацелились. — Приказ об аресте твоем генералом Фермором подписан.
— В чем виноватым меня признают? — хрипло спросил, клинок не опуская.
— То неведомо мне, — уже спокойнее ответил поручик, —
Веселовский палаш в ножны бросил, отстегнул и офицеру перекинул.
— Позволь с матерью проститься.
— Извольте, сударь. Коль слово офицера и дворянина дадите, что противиться и бежать не будете, на улице обожду.
Веселовский кивнул. Офицер знак солдатам подал, те ружья опустили, за ним вон вышли.
— Алешенька, — мать кинулась.
— Ничего, ничего, матушка, — успокаивал, — нету грехов за мной, разберутся, отпустят.
Везли его под конвоем солдатским до самой крепости Выборгской. Там в остроге каменном, что в укреплениях в честь Царицы покойной Анненскими названных, первый допрос ему учинили. Из темницы промерзшей в застенок жаркий пытошный привели. Дохнуло в лицо смрадом теплым, страданиями лютыми, болью нечеловеческой пропитанным. Сперва понять не мог Веселовский, в чем виниться должен. Растолковали быстро. Сыск вел офицер столичный. Видом благообразный, худощавый, лицом вытянутый, а глаза голубые, в точь стеклянные, неморгающие.
— В прошлом годе учинял ты, капитан, поиск в деревне чухонской, Руоколакс прозываемой? — опрошать начал голосом тихим.
— Была, кажись, деревня такая, — спокойно держался Алеша. — Только что с того?
— А с того, — офицер, допрос снимавший, пояснил, — что приказ ты не исполнил.
— Какой приказ-то? — недоумевал всё.
— Разорять надобно было, а не грамоты охранные врагам раздавать.
Понял тут все Алеша. Вспомнил ту бумагу злосчастную, что выпросил у него финн старый.
— Так в чем вина-то моя, не разумею никак. Ведь поиск провели, скотины и добра всякого взяли довольно. А крестьяне чухонские отдали все не противясь. Боле брать у них нечего было. Вот и написал, чтоб другие наши партии посылаемые шли по остальным деревням. Чтоб зазря время тут не тратили.
— И все? — усмехнулся хитро офицер канцелярии тайной.
— Все! — ответил твердо. А у самого мысль мелькнула: «Не о Лощилине ли допытывается, о жене с сыном найденными. Кто ж спаскудничал?» Но молчал.
— Эй, — в угол темный офицер обернулся. Два палача в фартуках кожаных на свет шагнули.
— Дайте-ка ему. Слегка. Для начала.
Дали. Кнутом-длинником. Ударов с полсотни. Вот откудова в языке русском слово — «подлинник»! Встал Алеша с лавки. Шатнуло, но устоял.
— А теперича меня послушай, — голосом елейным сыск продолжил.
— Подполковник Узенбург, Ростовского полка пехотного, донос на тебя представил. Марта третьего дня разорял он с гренадерами своими да гусарами деревню ту же. Руголакс. Некого майора шведского Кильстрема преследовал. Да не догнал. Ушла от него партия неприятельская. Зато старика одного взял случаем, а тот казал бумагу ему, что ты выдал, капитан. А еще оный подполковник пишет, что по осени сотник казачий, эк, запамятовал, — в бумагу заглянул, — вот он, Лощилин Данила с твоего соизволения бабу чухонскую себе забрал в полюбовницы, а сына ейного, в армии неприятельской служившего, от полона нашего освободил, и других дриблингов шведских такоже. А то был отряд майора шведского, означенного выше. Вот он опять супротив нас и воюет. Не иначе в сговор вы все там вступили? А? Че скажешь-то?