Слушающие
Шрифт:
— По-моему, они настроены миролюбиво. И мы не все мыслим в категориях выгоды и борьбы. Мне кажется, мы все больше утрачиваем дух соперничества. Кроме того, птицы всегда были и остаются символом мира.
— Только голубь, — угрюмо уточнил Уайт. — Вы когда-нибудь видели, как сойка нападает на других птиц, кошек и даже людей? А ястребы, а орлы, а грифы? Любое существо, становящееся на своей планете доминирующим видом, должно быть агрессивным. Как думает птица?
«А как думает человек? Тот, которого ты воспитал в тепле своего дома, в тепле своих рук, в тепле своей любви… как он думает?
Продолжай так думать, и он при первом же удобном случае отгрызет тебе твою черную задницу».
А Джон сказал бы в ответ: «Перестань говорить, как черномазый, отец!»
Уайт перевел взгляд с рисунка на лицо Макдональда.
— У вас есть сын? — спросил он и, услыхав, как это прозвучало, понял, что выдал кое-что о себе самом. Не «есть ли у вас дети?», а именно: «есть ли у вас сын?» Сейчас один ребенок стал нормой, и может, Макдональд ничего не заметит.
Лицо Макдональда смягчилось.
— Есть, — сказал он.
Он все понял.
— Мы очень похожи друг на друга, — сказал Уайт. — Это мой сын приехал со мной.
— Я знаю, — ответил Макдональд.
— Он у меня за личного секретаря и очень интересуется вашей Программой, — услышал Уайт самого себя.
— Я знаю, — повторил Макдональд.
— Не знаю, что бы я делал без него, — сказал он, и для него самого это прозвучало почти как просьба. Может, это и была просьба.
— Моему сыну всего восемь месяцев, — сказал Макдональд.
Уайт поднял брови.
Макдональд рассмеялся.
— Вся моя жизнь прошла в ожидании. Я и этого ждал слишком долго.
Уайт представил, как Макдональд ждет здесь, среди всех этих чуждых машин с их чуждыми запахами, как караулит Послание со звезд, которое все не приходит, слушает пятьдесят лет понапрасну. Вздор! Он снова ударился в сантименты. Это не тот человек. Это Программе пятьдесят лет, а Макдональд работает здесь всего лет двадцать. Кроме того, он инженер и наверняка любит машины, их запахи, трески и шорохи. Но и двадцать лет…
И вот наконец Послание пришло, но навсегда останется без ответа. Уайта захлестнула волна сочувствия к Макдональду, ко всем этим людям, которые посвятили жизнь безнадежному делу.
— Вы не похожи на человека, которому сообщили, что дело его жизни не будет закончено, — сказал Уайт.
Макдональд улыбнулся. «Эту улыбку, — подумал Уайт, — он, наверное, пронес через все долгие годы ожидания».
— Я ждал очень долго, — сказал Макдональд, — капеллане тоже. Если нужно, мы можем подождать еще немного, но, надеюсь, ваше решение изменится. Ведь вы еще здесь и еще слушаете.
— Это мой долг, — сказал Уайт.
Макдональд промолчал.
«Он мог бы сказать: „Ничего вы мне не должны, господин президент. Это мы в долгу перед вами за вашу жертву“, — подумал Уайт в мгновенном приступе раздражения, но тут же отогнал эту детскую мысль.
— А что с остальными словами? — спросил он. — С теми, которые вы пропустили?
— Если это слова. — Макдональд указал на два символа
— А второе слово внизу?
— Не знаем, — ответил Макдональд. — Может, «более яркое солнце». Обратите внимание: солнце внизу и слева имеет лучи с каждого угла. А у того, что наверху, есть лишь одно начало луча. Может, дальнее солнце горячее и они пытаются сообщить это нам на случай, если ваши астрономические знания позволяют разделить эти солнца.
Уайт вновь вгляделся к рисунок.
— И все это вы узнали из этих точек?
— Как вы сказали, это криминальная загадка. Мы, как детективы, собираем улики, причем во множестве. Кроме того, у нас есть подходящие увеличительные стекла. — Он указал рукой на стену, за которой располагался компьютерный зал. — Буквально вся писаная история и литература человечества, на всех его языках, собрана здесь. Все, что мы делаем или говорим на территории Программы, записывается. Вот какой у нас компьютер. Он учится, сравнивает, переводит, сохраняет, шифрует и дешифрует коды. Но, разумеется, мы занимаемся не криптографией, а совсем наоборот — разработкой кода, которого нельзя не понять.
— Наш ранний разговор и ваш звонок, — сказал Уайт. — Все это записано?
Это было вопросом лишь наполовину.
— В любой момент мы можем удалить информацию из памяти простым устным распоряжением.
Уайт пренебрежительно махнул рукой.
— Это не имеет значения. Все, что я делаю и говорю, записывается по всему миру, а когда мой срок истечет, всевозможные исследователи извлекут это и распихают по архивам… Но я не понимаю, что здесь делал Иеремия.
Макдональд помолчал.
— До разговора с вами Программа не была тайной. Одной из моих обязанностей является поддержание Программы, а один из способов заключается в информировании людей о том, что мы делаем, демонстрации им значения и важности нашей работы.
«То есть именно то, что ты делаешь сейчас — для меня», — подумал Уайт.
— Выработка общественного мнения? — произнес он. — Реклама?
— Да, — сказал Макдональд.
«Выходит, — подумал Уайт, — что, как это ни назови, а все руководители должны успешно выполнять одну обязанность, если хотят общественного признания своей работы, — общественное признание через всеобщее понимание».
— Информирование? — добавил он.
— Это мне нравится больше всего, — заметил Макдональд.
— Мне тоже, — признался Уайт.
Джон открыл дверь в кабинет.
— Господин президент, — сказал он, — сообщение из Хьюстона.
— Посмотрим, — оживился Уайт.
Макдональд нажал кнопку на своем столе. Глядя, как начинает светиться знакомый экран, Уайт заметил:
— Не люблю я эти штуки.
— Я тоже, — поддержал его Макдональд. — В такой профильтрованной информации теряется большинство чувственных ощущений.
Уайт глянул на Макдональда с легким удивлением, но в этот момент экран ожил. Снимали с воздуха, вероятно, с зависшего вертолета, на улице перед святилищем в Хьюстоне. Мужчины и женщины расхаживали взад и вперед с транспарантами. На них были написаны слова, которые удалось прочесть только после приближения: