Слушающие
Шрифт:
Между пикетирующими в святилище непрерывным потоком шли люди. На очередной панораме они увидели за пикетами молчаливую толпу, окружающую здание. Люди чего-то ожидали, какого-то слова, события, какого-то знака, но по их виду трудно было понять, то ли это зрители, то ли участники, ждущие своего выхода.
Сцена изменилась.
— Неприятности, — сказал Уайт, когда сцена исчезла и Макдональд выключил экран.
— Горячка, — заметил Макдональд.
— Беспорядки и неприятности. Мы разрешили множество вопросов, грозивших расколом нашего народа еще в первые годы Программы, но такие вот эксцессы не позволят нам разрешить остальные. Нам нужно спокойствие, а этот ангел Иеремии несет отнюдь не благую весть. Он вновь поднимает старые проблемы народов избранных и попираемых, господ и рабов, избранников и избирающих… Этот ангел Иеремии принесет не мир, но меч. Не понимаю, как он вычитал это из Послания, — добавил он, забыв о собственном недавнем ощущении.
Макдональд взял со стола картонное паспарту («Еще одна вещь, которую я проглядел», — подумал Уайт) и подал ему.
— Я попросил нашего художника приготовить это для вас. Нечто вроде того, что, как я полагал, сделает Иеремия.
Уайт взял паспарту, перевернул его на другую сторону и посмотрел. Это тоже был рисунок, однако изображал он высокое, существо, похожее на птицу с рудиментарными крыльями. На голове у него был прозрачный шлем. В противоположных углах рисунка разместили стилизованные изображения солнц, а под солнцем в правом верхнем углу находилась большая планета с четырьмя спутниками, двумя малыми, как Луна, и двумя большими. Один из них напоминал Венеру, а второй — Землю. Под ними вдоль правого края колонка слов: «солнце — капелланин — крыло — капелланин — торс — бедра — ноги — капелланин». Под самим существом виднелось большое яйцо, а под яйцом еще два слова: «солнце» и «более горячее солнце». Сквозь лицевую панель шлема смотрело лицо существа, несомненно, птичье, но разумное, и разум этот придавал ему облик дальнего родственника человека. Птица производила впечатление любопытной, миролюбивой и все понимающей…
— Я думаю, — сказал Уайт, — что оба они заслуживают право на существование.
— Это и было одной из причин, по которым я не мог сказать Иеремии, что он ошибается, — ответил Макдональд. — Он имел такое же право на свою интерпретацию, как я на свою.
— Другой причиной было то, — сказал Уайт, — что Программа выиграла, когда он принял Послание.
Макдональд пожал плечами.
— Да. Я
Уайта слегка удивило циничное замечание Макдональда. Не сильно, потому что он никогда не удивлялся ничьему соглашательству, однако Макдональда он представлял себе не таким.
— Другими словами, вы позволили ему обмануть себя самого.
— Нет, — спокойно возразил Макдональд. — Нам неведомо содержание Послания. Мы интерпретируем его механически, читая на уровне тех самых человечков из палочек и точек; Иеремия интерпретирует Послание на более зрелом уровне, переводя символы в образы. Оба рисунка — наш и Иеремии — стоят примерно одинаково. Истинна во всем этом только компьютерная сетка.
— Такая небольшая вещь, — тихо произнес Уайт, — и так много неразберихи.
— Это временно, — сказал Макдональд. — Если вы разрешите огласить то, что мы считаем важной частью Послания, это позволит ученым всего мира представить свои интерпретации, позволит нам составить ответ и отправить его на Капеллу…
Уайт посмотрел на рисунок и решил не отвечать Макдональду прямо.
— У вас есть карандаш? — спросил он. — А может, фломастер или ручка?
Макдональд подал ему фломастер. Уайт поработал немного над лицом птицы, после чего вернул рисунок Макдональду. Птица теперь не походила на человека. Клюв ее стал длиннее и искривился на конце, приспособившись для хватания и разрывания, глаза стали жестокими. Это был хищник, выискивающий очередную жертву.
— А если на самом деле они выглядят так? — спросил Уайт.
«Вопрос в том — нужно было бы сказать, — как на самом деле выглядит мир. Таким, как видишь его ты, или таким, каким знаю его я? Если остается хотя бы тень сомнения, то не лучше ли помнить о вчерашнем дне, изучать историю своей расы и оставаться черным, пока не будет уверенности, что день сегодняшний изменил прежние обычаи и прежний образ мыслей?»
Но я сказал не так: «Боже мой, Джон, я знаю мир, а ты нет. Ты должен поверить мне на слово, если сам этого не видишь.
А Джон ответил: «Вчерашний день ничего не значит».
Но даже это было утверждением вчерашнего дня».
Уайт чувствовал, что время уходит. Вскоре ему придется закончить этот разговор и решать, что делать с надвигающимися неприятностями, о которых предупреждала его поясница. Но он не мог прервать этого человека, этого честного человека, пока тот не почувствует себя удовлетворенным.
— Имеет ли значение, — говорил тем временем Макдональд, — что нас разделяет сорок пять световых лет? Они жаждут понимания, ищут иные миры, разумных существ во Вселенной.
— А зачем? — спросил Уайт.
— Чтобы не быть одинокими. По той же причине, по которой мы слушаем. Одиночество — это страшно.
«Что он может знать об этом?» — подумал Уайт.
— Да, — согласился он.
— Кроме того, — продолжал Макдональд, — они уже знают, что мы здесь есть.
— Это почему? — удивленно спросил слегка обеспокоенный Уайт.
— Голоса, — ответил Макдональд.
Голоса. Конечно же. Чужие приняли старые радиопередачи и узнали, что по другую сторону есть люди.