Служебная командировка полковника Родионова

Аверин Вадим

В тот день Кузов был ранен, разорвавшаяся в пяти метрах немецкая мина ослепила его, обожгла раскаленными брызгами осколков, грубо и больно словно куклу, швырнула со всех сил на землю. Его тело застыло, от застрявшей в нем пронзительной боли, не дающей толком дышать и что-либо сказать. И он разом перестал быть ему хозяином, отдавшись целиком полностью мучительному страданию, ставшему сразу всем, что у него есть.

И он медленно умирал на горячей, выжженной земле и кровь ровными упругими толчками липко просачивалась между пальцами, прижимающими рану. Кузов ощущал, что с кровью его тело покидает и жизнь, ставшая вдруг такой короткой перед ликом наступающей вечности. Все пронеслось перед глазами - детство, юность и молодость.

А что кроме армии он видел: казармы и пушки, бесконечные учения, переезды, а еще что? Алю? Где она теперь, что с ней? Выбралась ли она или все еще тут? Но предвкушение вечности, стало таким отчетливым, что заслонило собою все остальное. И боль там, в ране вдруг куда-то ушла, ее сменил нарастающий холод.

И все стало так предельно просто, в этой звенящей пустоте опрокинутого ввысь голубого неба, что пришел покой. И ясность смерти, охватила его целиком, без остатка, поразила своей неотвратимой очевидностью. Оказывается вот оно как просто умирать и как совсем не страшно, не то, что жить. И все остальное кроме этой смешной мысли стало лишним, пустым и ненужным. На мгновение он испугался, что эта абсолютная озарившая ясность может покинуть его, а он не хотел больше уже никогда с ней расставаться. Страха смерти, не было, наоборот, его душу охватило приятное неведомое ранее томление перед чем-то новым и совсем ему неизвестным. Отяжелевшие веки устало закрылись. Губы что-то шептали в улыбке.

– Сюда! Сюда! Полковник ранен!- закричал кто-то рядом, вырвав, пробудив сознание из вязкой глубокой темноты. И тут его подхватили и понесли, и он забылся, провалившись куда-то, снова.

Очнулся Кузов на земле на дворе 35 батареи береговой обороны, где царил ужас - повсюду на обгорелой земле изрытой воронками бомб и снарядов, в июльской жаре и пыли, вперемешку с раненными лежали убитые. И со всех сторон сквозь грохот взрывов и непрекращающейся стрельбы недалекого боя слышались непрекращающиеся не на миг стоны, плачь, мольбы о помощи. Страдающие от жажды, раненные протягивали руки, громко прося одного: "воды, воды, воды !". Многие из них не в силах больше выносить нечеловеческие страдания умоляли убить их наконец-то, требуя смерти себе как избавления от нестерпимых нечеловеческих мук, которые им доводилось переживать. Над обломками подорванных орудийных башен на какой-то длинной палке развивался, трепеща на ветру окровавленный кусок марли, заменивший собой флаг умирающей армии. Армия погибала, но сражалась, сражалась, как могла, сражалась без боеприпасов и без продовольствия, без командиров, без авиации и артиллерии, но она смертельно раненная все еще огрызалась контратаками, прижатая к морю и скалам. А повсюду стояла гарь, и облака дыма и пыли, от разрывов взметались в воздух серой душной пеленой, которую уносил дующий с моря ветер.

Хирург и медсестра проводили сортировку раненных бойцов, осмотрев Кузова, хирург лишь коротко выдал заключение:

– Этого надо на эвакуацию, чем быстрее, тем лучше! Ранен крупный сосуд, кровообращение на конечности не нарушено, стопа теплая, в ране тромб!
–

Его перевязали и лишь только к вечеру смогли перетащить к берегу моря. Там в многочисленных прибрежных гротах, терассах и пещерах укрылись тысячи раненных и просто уцелевших солдат и офицеров Приморской армии от бесконечных немецких бомбежек и губительного артиллерийского огня. У самого берега в морской воде плавали трупы погибших, при этом мертвые тела лежали в несколько слоев, а полоса прибоя была розовой от их крови.

Воды, патронов!
– молили люди бога, а бог их не слышал. Они мешали морскую воду с сахаром, глиной, песком и пили. В атаку шли в надежде раздобыть фляжку пресной воды у убитого немца.

Там на морском берегу, они встретились с генералом в последний раз. Накануне Севастополь пал, и немцы уже никуда не спешили. Херсонесский полуостров стал для советских войск ловушкой.

Спустилась

ночь, бои стихли. Кое-где звучали редкие выстрелы, ухали взрывы. К разбомбленному пирсу без огней в ночи прокрался отважный сторожевой катер. Но что он мог этот небольшой военный корабль? На него тут же стали грузить раненных, кого только могли, кому из многих тысяч выпал счастливый билет и один из них по нелепой случайности оказался Кузов. Там и свела их судьба в последний раз вместе. Генерал тогда был сильно измотан, высох, буквально посерел за эти дни. Едва держась на ногах от усталости, Петр Кузьмич руководил погрузкой раненных на этот маленький военный корабль. Фуражки на нем не было, голова была перебинтована какой-то грязной тряпкой вместо бинта, гимнастерка разодрана в нескольких местах.

Узнав в одном из раненных, которых грузили полковника, Родионов, приказал бойцам задержать его носилки на несколько минут. Раненный Кузов то пребывал в блаженном полузабытье, то снова приходил в себя, боль в колене крепко держала его, не отпуская, но в тот момент генерала узнать смог и даже обрадовался ему. Так бывают рады старые друзья, не видевшиеся долгий десяток лет, а ведь они были едва знакомы. На лице раненного полковника даже появилось что-то похожее на улыбку. Кузов слегка приподнялся на локтях, морщась от боли.

– А это вы? Почему вы не уехали с Петровым? Почему вы остались здесь? Впрочем, я очень рад вас видеть!
–

– Кузов дорогой мой? Что с вами случилось?- в ответ спрашивал его Родионов

– Вы товарищ генерал все-таки не уехали!- слабым голосом, воскликнул Кузов, и тут же начал рассказывать:

– Во вчерашней атаке мы взяли у немцев две батареи с орудиями и снарядами, я получил приказ генерала Новикова организовать артиллерийский огонь этих батарей по немцам. Собрал, всех кого мог. Мы подготовили позиции и в упор почти час стреляли по наступавшим фрицам! Пока они не опомнились. А потом нас накрыли таким сильным огнем, что буквально враг разнес нас в дребезги. В живых почти никого не осталось, мне повезло, я был на КП!
–

– Ему трудно говорить,- вмешалась заботливая медсестра:

– Он сильно очень сильно обезвожен.-

Она бережно смочила сухие губы Кузова мокрой тряпочкой. Генерал ей кивну и начал успокаивать Кузова:

– Ну и к черту эти орудия! К черту Илья Матвеевич! Главное, вы сами живы!-

И он бережно сжал его плечо. Но полковник продолжал, делясь наболевшим, пережитым:

– У меня были артиллеристы, их после обстрела только трое осталось и все они, не желая попасть в плен немцам, зашли в море по пояс, и, у меня на глазах застрелились. На моих глазах! -

– Глупо - с укоризной, ни принимая этого, покачал бинтованной головой Родионов, с ненавистью вспоминая бежавшее командование:

– Очень глупо. Лучше умереть с фашистом, чем оставить его в живых. Сегодня ночью уже к нам прошли два тральщика, две подводные лодки и пять охотников. Мы отправили почти семьсот человек, раненных. А завтра, ночью, я верю, будет эскадра. Нам только надо продержаться до завтра!
–

– Какая армия гибнет!
– вдруг беззвучно заплакал Кузов, опустившись совсем обессилев, слез не было, его лицо затряслось от беззвучных рыданий:

– Какая армия, какая армия погибает!
–

– Да, - печально согласился генерал, он оглянулся и увидел в ночи сотни человеческих силуэтов на берегу. Людей верящих в эскадру, теперь больше даже чем в бога, с покорным согласием провожающих раненных на корабль, так словно они хотели как можно дольше прикасаться к своей воплощенной в них надежде на спасение. И кроме этой веры у них сейчас уже ничего не оставалось, они жили ей. И не было той давки, того беспорядка как в тот день когда бежал с этого же берега со штабом генерал Петров. Сейчас вес было честно, все справедливо и люди не смели проявлять малодушие. Раненые, раненные, - были, прежде всего.