Служили два товарища... Трое (повести)
Шрифт:
Потом, как всегда, говорили об огне, о заходе на цель и, как всегда, кто-то сказал: «Посмотрели бы на мое правое крыло - решето!» Еще кто-то говорил о пробоинах.
О Калугине спрашивали все.
– Я не видел его, - сказал правый ведомый.
– Сначала капитан шел впереди, а когда стали ложиться в обратный, он отстал.
– Тут был сильный огонь, я ушел в облака, - сказал командир второго экипажа.
– А Калугин?
– Я как отлетел, оглянулся, вижу: далеко, но идет.
Много раз я слышал такие рассказы.
Летчики
Меня обогнал штурман второго экипажа Гусев, добродушный и добрый парень, тоже старик, ударил по плечу:
– Повезло тебе, Борисов, - сказал он дружелюбно, - ничего не скажешь - повезло!
– Не мне повезло, а Калугину не повезло.
«Если бы он не летел с этим растяпой Сусловым…» Я не мог, да и не хотел говорить.
Майор не удивился, когда я вошел вместе с летчиками второй эскадрильи. Я отодвинулся в угол. Майор, как всегда, был хмур, пригласил всех сесть, но опроса не начинал. Он смотрел в окно. Перед ним на карте лежали часы.
Оставалось минут пять, не больше.
Никто не заговаривал, а майор думал о Калугине, как и все летчики, как весь аэродром в эту минуту. Майор смотрел в окно.
Небо было очень голубое и очень чистое - ни одного облачка.
Потом майор перевел глаза на часы, со звоном защелкнул крышку, взял папиросу из коробки и разрешил курить.
Все закурили и заговорили. Потом отложили папиросы, и начался обычный послеполетный доклад.
Майор спрашивал каждого:
– Когда вы видели Калугина в последний раз?
Ответы не принесли ничего утешительного: разноречивые, они не помогли составить ясного представления о судьбе Калугина.
– Я не хочу думать, что мы потеряли Василия Михайловича (майор еще никого не называл по имени и отчеству; это был первый случай в полку). Еще не хочу думать. Пехота сообщит более точные сведения. Но задачу вы решили, и важную задачу, - подумав, добавил майор.
– Ваши фотографии понадобятся, может быть, на этих днях. Понятно ли вам, что это значит?
– Он снова помолчал. Он всегда говорил очень медленно, но в этот раз это было особенно заметно.
Майор поднял глаза и не спеша обвел всех взглядом. На мне тоже задержался его взгляд.
Я вышел из землянки. Меня никто не звал на послеполетный разбор, и мне не полагалось на нем присутствовать. Я опустился на скамеечку у входа на КП.
Звено первой эскадрильи уходило на задание по батареям. Самолеты низко прошли над аэродромом, исчезли за соснами, и сразу стало тихо.
Издали доносились разрывы. Судя по звуку, обстреливался Выборгский район.
Я вспомнил тридцать шесть вылетов с Васей Калугиным. Я мог бы рассказать подробно о каждом, я вспомнил его доброе лицо и наше первое знакомство, дружбу, и как он спас мне жизнь, и его бешеную ярость доброго и вспыльчивого человека, вспомнил бесстрашную Настеньку и почти женственную мягкость отношения Калугина
И снова вспомнился он в первые дни войны, в дни отступления, и в первую голодную зиму блокады. Наши разговоры в свободные часы поздно вечером в темноте, когда папироса или трубка то разгорается и на минуту вырывает из темноты лицо товарища, то потухает. А койки в землянке так близко, что, не вставая, можно пожать друг другу руку.
О чем мы говорили? О победе, о конце войны, о втором фронте, о фашизме, конечно, о Вере и Настеньке, о любви, о счастье. О ремесле авиатора. О будущем, о коммунизме. Мы говорили обо всем на свете и никогда не уставали при этом.
На многое мы смотрели по-разному, и это было только интереснее. Потом все кончилось.
Я достал трубку из унта, набил ее и закурил. Но вкус у трубки был горький.
Калугин подарил мне эту трубку с мундштуком из вишневого дерева. Он привез ее с юга и очень любил и, заметив, что она мне тоже нравилась, подарил мне, а я подарил ему свою. Но курили мы чаще папиросы.
И, глядя на трубку, захотелось вдруг уйти куда-нибудь подальше, чтобы никто не видел. Я обошел землянку, сел прямо на снег там, где никто не ходил, и прислонился к зеленым сосновым ветвям, припорошенным молодым снежком.
Миновал, вероятно, час, а я все еще сидел на снегу, и никто не тревожил меня.
Когда я вернулся в эскадрилью, Власов резко спросил, куда я уходил: надо было писать донесение об учебных полетах. Но, посмотрев на меня, отвернулся и потом спросил:
– Ну как, есть новости о голубом?
Новостей не было.
Я сел за донесение. Подошел Булочка. Его молоденькое лицо все еще горело после полета.
– Все три в цель, - сказал он, наклоняясь ко мне, и Власов, услышав его слова, подтвердил:
– А Морозов молодец, точно ввел в пикирование.
Булочка, конечно, расцвел, и стало веселее.
Ужинать я пошел со всеми. На столе командиров эскадрилий стоял прибор Калугина и ждал его. Рядом, мрачно склонившись над тарелкой с кашей, сидел Власов.
Принесли послеполетные сто граммов. Власов шепнул что-то Любе, и она принесла лишнюю кружку с водкой.
– Борисов!
– крикнул мне Власов.
– Подойдите сюда. Вот порция Калугина, - он усмехнулся, - я думаю, ее следует разделить с вами, Борисов.
Он отлил командиру первой, себе и протянул мне то, что осталось в кружке.
– За Калугина, - сказал Власов, - чтобы он вернулся.
Командир первой ничего не сказал.
– За прорыв блокады.
Мы сдвинули кружки и молча выпили.
В раздевалке я налетел на длинную фигуру Горина. Он только что вылез из шинели и, так как вешалка была занята, привстав на носки, пристраивал шинель на крюк под потолком.
– Борисов, Сашка!
– закричал он, сверкая глазами из-под мохнатых бровей.
– Есть героическое?