Служили два товарища... Трое (повести)
Шрифт:
Командир полка вышел навстречу из штаба. Они обнялись, и Морозов снова увидел, как улыбается этот хмурый сухой человек.
– Живой? Молодец!
– Живой, товарищ подполковник!…
Потом они сидели вдвоем, курили, и Морозов рассказывал…
Вечером он снова рассказывал в накуренном до синевы салоне. Слушали инженер полка, штурман, метеоролог, командиры эскадрилий. Все интересовались подробностями: как они сидели в погребе, и про кофейню пани Зоси, и как он стоял босой перед судьями, и как тот старик и мальчишка повели его на расстрел, и про дуб. И только об одном не умел рассказать - о том, что он почувствовал в крепости,
– Я никогда прежде не знал, что это такая хорошая штука - жизнь, - сказал он, покашливая от смущения, командиру второй эскадрильи.
Тот засмеялся и ничего не ответил.
Уже в первый день аэродромная суета и боевой труд понемногу начали его возвращать к привычному, хотя и забытому за дни скитаний и мучений, ритму жизни.
Он с удовольствием надел новую форму, надраил новые хромовые сапоги, пришил подворотничок. Счастливый, во всем новом, слушал последние известия.
Это было, как музыка, как счастье, как гордость и подтверждение: все, что ты сделал, ты сделал правильно, и в словах, за которыми если не завтра, то во всяком случае очень скоро последуют победа и мир, - в этих словах часть и твоего дела и твоей жизни. И начиная отсюда ты уже вправе думать о будущем, представлять свой завтрашний день. Это много. Но это трудно, когда и сегодняшний день прекрасен - просто потому, что ты остался живым.
Он заглянул в штаб, прошелся на аэродроме мимо дежурного звена бомбардировщиков у линейки, и его привычно потянуло к машинам.
Возвращались летчики из полета на Кенигсберг. Встретив Калугина и расцеловавшись, он, не ожидая вопроса, сказал:
– Борисов и тот с ним, художник-стрелок, наверняка вернутся, теперь там легко пройти. Стрелок оказался тоже парень не промах.
Он зашел в их комнату. Все там лежало на привычных местах. На столе не было писем. Дневальный поздравил с возвращением и налил в умывальник холодной воды. От комнаты, от ее тепла, от чемодана Борисова в сереньком чехле, от толстой книги «Война и мир», от старых унтов, на которых всегда спала Муха, - от всего исходило дыхание того, кто ушел навсегда, и тех, кто еще не вернулся. И в счастье Морозова, в его радость жизни вонзилась тревожная нервная забота. Он не хотел этого чувства и противился ему.
– Убрал бы ты, пыли тут!… - сказал он дневальному и хлопнул дверью.
Наступил вечер. После шума и счастья встреч он вспомнил о рыжей ведьме и отправился в парикмахерскую.
Там все было как накануне вылета. В зеркалах мигало и золотилось электричество, и пахло духами, и офицеры ожидали очереди и говорили о штурме Берлина, о скором окончании войны.
– Давно нет вам писем, - сказал начальник почты, ласково пожимая руку Морозову, - а Липочкину снова пришло письмо. Возвратили.
– Он вздохнул и почесал седеющий подбородок.
Все было как неделю назад: и разговоры, и легкий запах духов, и отражение четырех женских рук в зеркалах.
Он дождался своей очереди. Легкие руки накинули на него белое покрывало.
– Вы меня проводите?
– спросила рыжая.
– Где вы были целую неделю?
Она
– Сегодня снова воскресенье, твоя мать у сестры?
– сказал он, когда они вышли под весеннее светлое небо.
Она засмеялась и ответила, что это было давно, с тех пор прошла вечность.
Морозов проводил ее до дома, и в окне за маскировкой, как в прошлый раз, горела полоска света.
– Меня ждут… - сказала она шепотом, и он почувствовал свежесть ее губ и горячие пальцы и увидел печальные в лунном свете черные глаза. Это было прощание. Но он не рассердился. Он и за это был благодарен. Ничто его не могло огорчить в этот день.
* * *
Утром вернулись Борисов и Ивашенко. И это уже было просто и понятно. Они втроем посидели в своей келье, и далеко за полночь светилось у них окно. И Муха, положив голову на лапы, тоже прислушивалась к разговору. А утром обнаружилось, что самолета для экипажа еще не было и следует сделать все то, на что не хватало еще недавно времени.
Борисов и Морозов сели за письма. Борисов хотел написать Вере. Он пристроился у открытого окна: так ему больше нравилось. Вдали лежал городок, поднималась к небу красная простреленная колокольня собора. Было воскресенье, и снова гудел орган. Как казалось Борисову, он уже слышал эту музыку и этот хор чистых детских голосов.
Он долго не знал, с чего начать: так ужасно много надо было рассказать. Надо было еще написать матери Липочкина. Это было тяжело.
– Вот нет у меня для писем нужных круглых слов, - сердился Морозов.
Они написали торжественно. Сказали, какой отличный был человек и товарищ Костя Липочкин. И в конце стояли неумирающие слова: «пал смертью храбрых за свободу и независимость Родины…» И в этих вечных и прекрасных и в то же время так часто повторявшихся словах Морозов и Борисов нашли настоящее заключение для трудного письма. Подписали его, и Морозов сказал Ивашенко:
– И ты подпиши, чтобы от всего экипажа, понимаешь?
Ивашенко подписал и понес письмо на полевую почту. Его сопровождала Муха. На почте он встретил Олю. Она заглянула в его письмо и промолчала. Вышли вместе.
Муха смотрела на Олю и тихонько повизгивала.
Ивашенко был снова такой же, каким неделю назад его впервые увидела Оля. Золотая курчавая голова, улыбающееся доверчивое лицо с огромными голубыми глазами. Казалось, они стали еще больше и как-то особенно светились, словно вобрали блеск тысяч озер, и еще неутомимее, с любопытством и увлечением смотрели на мир.
– Скоро война кончится, - сказала Оля.
– Я все дни считаю, жду. Ведь никто не знает, сколько еще осталось дней. Ну вот, кончится, мы все уедем, а он останется в этой земле… Он мне помогал готовиться по химии.
– Это я тоже могу, - робко сказал Ивашенко.
Они шли от почты лесом, дорогой к морю, и Муха бежала за ними.
– Ты знаешь, я ведь за него стрелком… Я хорошо учился в школе по химии, и все, что делал Липочкин, это теперь мое дело. И Муха его теперь моя. Все, что он обещал, я должен сделать. И я могу тебе помочь по химии. И могу нарисовать твой портрет… Конечно, если тебе это интересно…
Они подошли к песчаному берегу под соснами. Море катило зеленую весеннюю волну.
– Ты хочешь вернуться когда-нибудь в эти места?