Служители зла

Самойлов Лев Самойлович

Нам известно, и об этом мы расскажем в книге, что и ныне многие из «святых отцов» продолжают творить свои черные дела...».

— О, это уже о наших днях! — воскликнул прокурор. — Любопытно... Вот послушайте, товарищ Юшкас... — И прокурор прочитал вслух:

«В свое время католическому духовенству было запрещено участвовать в движении за мир. Вот один пример из тысячи подобных. Итальянского священника Гаджеро, участвовавшего в международных конгрессах за мир между народами, лишили духовного сана, отлучили от церкви и натравили на него свору фашиствующих реакционеров. А чего

стоят такие откровенные изречения реакционного католического журнала «Чивильта каттолика»: «Сосуществование — это утопия, которая может усыпить Запад. Разрядка является опасной иллюзией... Надо остерегаться компромисса с Востоком...».

— И это в наши дни, когда народы ищут путей к дружбе, — сказал прокурор, задумчиво повертел в пальцах карандаш и продолжал:

«28 октября 1958 года конклав (собрание кардиналов) избрал нового папу Римского — Венецианского патриарха, кардинала Анджелло Ронкелли. Он принял имя Иоанна XXIII.

Будем объективны, новый папа оказался куда более дальновидным и проницательным, нежели его предшественник. Он учел настроение умов верующей паствы. Он не призывал к войне, а в отдельных случаях даже высказывался против нее. Ныне Иоанна XXIII нет. Он умер. Умер в атмосфере ненависти и вражды со стороны могущественных реакционных сил, преобладающих в высших сферах католического духовенства!

Американские техники на одном из испытательных полигонов с разрешения высших властей вмонтировали в головную часть ракеты амулет с изображением святого Христофора. Святой верхом на атомной боеголовке! Поистине надругательству над чувствами миллионов верующих католиков нет предела!..

И неудивительно, что в Западной Германии христианнейший, благочестивый бывший канцлер Аденауэр с усердием, достойным лучшего применения, поощрял «труды» иезуитов, раздувающих кадило новой мировой воины. В Вюрцбюрге, на сессии католической академии иезуит профессор Грундлах заявил, что атомная война не противоречит догматам католической церкви. А его коллега из Мюнхена, некий профессор теологии Монцель, провозгласил: «Принцип — я хочу жить — является антиморальным».

Юшкас уже дважды читал черновики рукописи профессора Шамайтиса и все же слушал с неослабевающим вниманием. Когда прокурор сделал паузу и потянулся к стакану с водой, Юшкас посоветовал:

— Вы посмотрите дальше, насчет ядерного оружия.

Прокурор, чуть шевеля губами, снова углубился в чтение. Через несколько минут он рассмеялся:

— Вот это да!.. Это же «хлеб» для «Крокодила», честное слово... — И он прочел вслух:

«Некоторые, наиболее ретивые служители католической церкви договариваются до того, будто бы ядерное оружие хорошо тем, что дает возможность человеческим душам одновременно вознестись на небо и попасть в рай... Ведь это издевательство над верующими! Ведь это проповедь атомной войны под знаменем Христа!» — Да, теперь все понятно, — подытожил прокурор. — Шамайтиса не только ненавидели, но и боялись. Бесспорно, боялись.

Он встал, подошел к Юшкасу и закончил свою мысль:

— Пора действовать активно. Подготовку будем считать законченной. Вы согласны?

Юшкас молча кивнул. Он согласен. Но как, с чего начинать? У

него есть свой план, но не сочтет ли прокурор этот план слишком рискованным?

— Я думаю, — медленно заговорил следователь, — что многое может рассказать Мария Шамайтене. Надо начинать с нее. Надо убедить ее в том, что она должна рассказать мне все, что знает. Все!

Прокурор согласился.

— Да. Поезжайте снова к вдове, на Погулянку. Вы друг ее погибшего сына. С вами она будет откровеннее, чем с кем-нибудь другим.

...Марии Шамайтене нездоровилось. Почти все время она лежала в постели и только изредка вставала, чтобы пройтись по комнате, постоять у распятия и помолиться. Иногда к ней приходили знакомые, рассказывали новости, передавали привет и благословение отца Августина.

Юшкас присел на стул возле постели Марии, справился о здоровье, извинился, что нарушил ее покой.

— Ничего, ничего, — успокоила его старушка. — Спрашивай, я отвечу тебе... Наверное, так надо.

— Да, тетя Мария, так надо.

Юшкас вглядывается в бледное, похудевшее лицо Марии, и ему становится жаль эту старую женщину, потерявшую сначала сына, а теперь и мужа.

— Скажите, тетя Мария, вы когда-нибудь читали рукопись последней книги вашего мужа? — спрашивает он.

— Что ты! Нет! Нет! — почти вскрикивает старуха и крестится. — Разве могла я читать эти греховные бумаги?

— Раз вы говорите — греховные бумаги, значит, вам известно, что в них написано?

— Да простит ему господь бог! — шепчет Мария, не отвечая на вопрос.

— В прошлый раз вы называли мужа великим грешником. Почему?

Мария некоторое время молчит, беззвучно шевеля губами, потом тихо отвечает:

— Он грешен, очень грешен... Его последний труд... Вот и кара божья...

— Грешный труд, кара божья... — повторяет Юшкас и быстро спрашивает: — Так считает отец Августин?

Старуха молчит, но в ее глазах, полных скорби и страдания, следователь читает ответ на свой вопрос. Да, трудно женщине, больной, старой... Но Юшкас продолжает:

— Тетя Мария, отец Августин читал рукопись до отъезда вашего мужа на дачу или позже?

Старуха всхлипывает:

— О, я грешница, грешница...

— Вы не совершаете ничего греховного, — говорит Юшкас. — Это мирское дело, а отец Августин — слуга бога. Что ему до наших земных тревог? Говорите, я слушаю, тетя Мария, до или после?

Вздыхая и всхлипывая, Мария медленно, с трудом, рассказывает, и следователю становится ясно многое, о чем вчера он мог только догадываться.

— Святой отец, — тихо говорит Мария, — посоветовал мне: пусть Альберт уедет из дома... Надо уберечь дом от греха...

— Вы об этом сказали мужу?

— Да, — покорно говорит Мария, — и он уехал.

Вот оно что... Все постепенно встает на свои места. Теперь только нужно увязать, соединить отдельные, разрозненные факты и тогда...

Юшкас делает несколько шагов по комнате. Так легче думается, так легче сдержать волнение. Каждый его шаг отдается болью в сердце старухи.

— Тетя Мария, скажите, пожалуйста, — мягко спрашивает следователь, — кто ремонтировал дачу перед приездом туда профессора?