Слышу ! Иду !

Дымов Феликс Яковлевич

Ларре никто никогда не говорил подобного. С ней вообще мало кто говорил, говорила, как правило, она. Так повелось с тех пор, когда она еще жила под столом. Вылезала - и вещала, придумывала - и снова вещала. Подруги и родственники в роли слушателей свято соблюдали правила игры. Слушали. Восхищались. Соглашались. И никогда не спорили. Такое распределение обязанностей для всех участников имело свои прелести.

– Я, вероятно, должна возмутиться?.. А если мне не хочется возмущаться? Если, по большому счету, вы где-то правы? Да не в том суть... Как думаете,

бывает мессия для одного-единственного человека? Такой, что встреча с ним перевернет всю жизнь?

– Ну, как для кого...
– уклончиво ответил Гельвис. Неужели эта большая полная женщина способна перевернуть чью-либо жизнь? В нее же невозможно влюбиться. А без этого...

Вдруг он оживился:

– Есть, есть такие люди-катализаторы. Сами вроде пороха не выдумывают, но рядом с ними хорошо работается другим... Был у нас режиссер - серенький, нахохленный, на лице один нос видать, не нос - волнорез... Вытянуть из режиссера путное словечко было не легче, чем пригласить на вальс Эйфелеву башню, честное актерское! Но когда он кивал из угла или, наоборот, страдальчески морщился... Флюиды, чутье на правду, что ли... Мы думали, на нас нисходит вдохновенье... Катализатор.

– Пусть будет катализатор, все равно!
– Отвечая своим мыслям, Ларра сложила пальцы корзиночкой, протянула руку под дождь. Влага собралась у нее на ладони, жемчужными росинками покатилась к белому округлому локтю. Не убирая руки с барьера, Ларра повернулась к Гельвису: - Ладно, мы не юнцы, вам одному признаюсь: всю жизнь хотела писать иначе...

– Как в "Хороводе нищих"?
– невинно спросил Гельвис.

– А-а, при чем тут "Хоровод", это пройденный этап. Я никогда не возвращаюсь к тому, что уже пережила.

Жаль, подумал Гельвис. А впрочем, неудивительно: автору трудно смириться с мыслью, что он не всемогущ, - создал вещь, которую не в силах превзойти!

– Повальная мода на экологические стихи!
– продолжала Ларра, швырнув сквозь дождь в реку кофейную чашку, как мечтала, должно быть, отшвырнуть саму эту ненавистную моду.
– Овеществление чувств, оживление природы, олицетворение матушки-физики! Сначала эта мода привела меня к славе. А теперь не дает вырваться из рамок.

"Один раз вырвались!" - чуть было не сказал вслух Моричев, имея в виду ту же поэму.

– Кстати!
– Ларра навалилась на стол, и рогатая ящерица соскользнула с груди, цепным псом стала перед поэтессой на яшмовые лапки.
– Когда я смотрю на вас, - прекрасно! Но притом тоже всегда представляю в других ролях.

– Всерьез или мне в отместку?
– усмехнулся Гельвис.

– Ну, дружок, вы же и сами знаете!
– Она ласково похлопала его мокрой ладонью по руке.

Видно, лишь парируя удары, поэтесса становилась сама собой. Слишком много нам досталось славы и слишком мало ударов, подумал Гельвис. Вот в этом мы, кажется, "пара".

Ящерица вздрогнула и зацокала, закрутила головой, шаркнула лапкой по столешнице. Ларра поднесла ее к глазам. Вспыхнуло маленькое изображение,

обращенное к Гельвису световой изнанкой.

– Привет, мамуля, не занята? Можно тебя на два слова?
– раздался низкий, чем-то схожий с Ларриным девичий голосок.

– Приходи, посидим, если есть время.
– Бакулева увеличила изображение, повернула лицом к Гельвису: - Моя дочь, Нана.

– Очень приятно.
– Гельвис привстал, обозначил поклон.

– Мне тоже, - вежливо отозвалась Нана.
– Сидеть, мам, некогда, спешим. Ну ладно, после.

Ящерица отключила связь.

– У вас есть дети?

– Нет, к сожалению.

– Обычное для великих людей упущение. Ну, еще полжизни впереди, наверстаете... Звезды долговечнее молний...

Гельзис не понял, произнесено это с издевкой или искренне, - поэтесса неуловимо переменилась, подобралась, будто маску надела. И нараспев прочла:

...А поутру, как звезды, вспыхнут очи.

И третья жизнь неслышно вспыхнет в Ней.

Дитя любви, дитя минутной ночи,

Зачатое меж черных простыней.

Минуту-другую она ждала оценки. Не дождалась - Гельвис сосредоточенно сгребал посуду в утилизатор.

– Вам нравится ваша биография?
– неожиданно спросила Ларра.

– Вы можете предложить другую?
– вопросом на вопрос ответил он.

– Да, другой нам не дано!
– Бакулева сцепила пальцы и с усилием пыталась разъять руки.
– Мир наш без изюминки: тихий, прямой, наполненный ровным счастьем и ровным теплом. Да вот только ровное тепло не обязательно следствие огня, подчас его дает гниющий торф! Добились всего и упиваемся... Самодовольны. Счастливы своим тихим счастьем. И ни в чем не сомневаемся!

Так ли это?
– Гельвис прислушался к себе. Пожалуй, не совсем. Ведь в глубине и этой души тлело сомнение...

– И вы, и я помогали строить мир именно таким!
– горько сказал он. Черт, растравила душу!
– Браво, браво, два выдающихся деятеля искусства рыдают над делом рук своих! Нам внимали, нас боготворили, с нас делали жизнь! А ведь мы говорили лишь то, что от нас хотели услышать, учили тому, чему люди хотели и согласны были учиться. Это мы притворяемся, мы, не они!

– Разве мы неправы? Разве ваш Мэтью не отдал жизнь за ночь удовольствий? И вы считаете, что учили людей не тому?

Гельвис смешался. Он давно забыл про экран. Там в это время наступило утро, заливались скворцы, благоухала луговыми цветами Мирабелла Конти. А из утра, от света и песен уходил в Лабиринт Забвения счастливый, все познавший Мэтью, Король-на-одну-ночь. Опустошенный, одурманенный властью и Мирабеллой, не в силах вынести еще хотя бы час подобного блаженного безумства, он без сожаления спускался по ступенькам туда, откуда нет возврата. Из полиэкрана несло холодом и сыростью. Вдали звонко отщелкивала капель, душераздирающе скрипели медленно сходящиеся створки ворот - Великий Мэтыо в одиночестве завершал свой путь. За соседним столиком старики-узбеки утирали тюбетейками глаза, качали бритыми головами.