Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
Шрифт:
«Ну эти не забыли бы, — подумала я, глядя на удаляющиеся широкие могучие спины. — Раз уж они не достали, значит, никому не суждено достать».
А не попробовать ли мне?.. При мысли об этом необъяснимое счастье переполнило мне душу. Вот и не пропали даром уроки шалунишки Андромеды! Сперва с опаской оглядываюсь. Все разбрелись, в ста шагах от меня ни единой души. Убедившись, что меня никто не видит, мигом расстегиваю застежку на плече и остаюсь голая, в чем мать родила: ведь если порву платье или испачкаю его древесным соком, мне от нее сильно достанется. Пробую сучок ногой на прочность. Ничего, выдержит, можно в путь! Теплая густая листва приятно щекочет мне нагие соски, впалый живот и тонкие бедра… Возьми это яблоко, Парис [64] ,
64
Возьми это яблоко, Парис, отдай его той богине, которую назовешь Прекраснейшей — смотри комментариий № 4
Питтак сказал, стуча по столу широченными, словно лопаты, пальцами, не глядя на меня:
— Знаю, Сафо, тебя за этот визит по головке не погладят.
— Давайте лучше не рассуждать об этом.
— Нам предстоит работать вместе. Мы ведь когда-то были друзьями. И, как я понимаю, мы по-прежнему друзья;,
Я никак не стала это комментировать.
— Милая моя, — терпеливо сказал Питтак, — рано или поздно тебе придется понять, что большинство мужчин во всем мире — дозволь, я тебе деликатно скажу об этом для твоей же пользы — поклоняются святилищам Афродиты и Диониса, а иногда и тем и другим. Ты — поэтесса и, насколько я слышал, сама почитательница Афродиты. Ты должна познать, что такое страсть.
— Но не таким же путем, — сказала я едва слышно, почти шепотом. — Простите, я не хочу об этом говорить.
Я с ужасом почувствовала во всей полноте его физическое присутствие — его огромный мясистый нос, гигантские глыбообразные плечи; в комнате стоял густой животный запах, точно у медведя в берлоге.
Словно догадавшись о моих чувствах, он встал и резким движением распахнул ставни; в комнату ворвался свежий утренний воздух. Он вздохнул и на миг застыл, опершись локтями о подоконник и глянув на расстилающуюся понизу гавань. В это время разгружался корабль, пришедший с зерном с Понта Эвксинского [65] — я видела еще по дороге сюда, как он становился на якорь. Слышу скрип лебедок и снастей, и вдруг — бумм!!! — кипа мешков рухнула на набережную под крики на нездешних наречиях. Порыв ветра внес в комнату свежий запах дегтя.
65
Понт Эвксинский (гостеприимное море) — древнегреческое название Черного моря. Скорее всего, эвфемизм от Pontos Axeinos (негостеприимное море). В основе слова Axeinos лежит, по-видимому, древнеиранское слово, означающее «черный», которое греками было понято как «негостеприимный».
— Люблю этот дом, Сафо, — сказал Питтак, — Мне нравится жить здесь, в гуще событий. — Он сделал странное движение руками, будто изготовлял кувшин на гончарном круге. — Понимаешь? Я люблю спускаться в товарный склад, любоваться рядами запечатанных кип и амфор, свезенных со всего света. Люблю сухой запах мякины в лабазе у торговца пшеницей. Люблю запах фиг, оливок и соленой рыбы на базаре. Хорошо посидеть за чашей вина в гончарной слободке или в моряцкой таверне — послушать, о чем расскажут мореходы. Люблю смотреть, как работают среброкузнецы в своих лавках или как плетут канаты. А особенно
Он еще немного понаблюдал за кораблем в раздумье — мне показалось, что он почти забыл про меня. Наконец он изрек:
— Знаешь, в Троаде я научился многому. Важным вещам.
Он взял со стола небольшую жадеитовую фигурку — египетскую кошку, до блеска отполированную его ладонями, и, пока говорил, непрерывно вертел в руках. Только тут я увидела, и меня это удивило, что вся комната была полна вещей, одинаково приятных и для глаз, и на ощупь. Ну хотя бы вот этот красноватый круглый камень, подобранный на морском берегу, — Питтак прижимал им папирусы и пергаменты, когда писал, — или многочисленные амулеты, иные из которых изящно выточены из слоновой кости, или вот этот круглый зеленоватый фиал с серебряной пробкой.
— Все люди, которые что-то делают, важны, — сказал Питтак, повернулся и одарил меня улыбкой. — Это значит, что и ты тоже важна. Мы правы, когда называем поэта делателем. Но мы заблуждаемся, если не придаем значения и другим делателям. — Он показал жестом на все, что происходило за окном. — Зерно, лес, шкуры, вино, масло, канаты, горшки — все эти вещи сделаны: выращены, изготовлены, сработаны. Они — плоть нашей жизни.
Он принялся расхаживать взад-вперед своим тяжелым, нервным, Нетерпеливым шагом.
— Что произошло в Троаде? Чего мы достигли? Ничего. Ерунды. Потеряли хороших людей, потеряли с таким трудом добытые деньги — и во имя чего? Из-за дурацкой свары, пустых разговоров о чести! Периандру не потребовалось и получаса, чтобы одурачить всех нас. Это послужило мне таким уроком, которого я не забуду никогда.
— Но ведь вы же там вели себя как герой! — воскликнула я будто ужаленная; вся моя угрюмость мигом улетучилась.
— Это ты серьезно? Я увидел в этом единственном путь выиграть время и уменьшить издержки. Я все просчитал и принял на себя обоснованный риск. — Он пожал плечами с полуусмешкой. — Порой мне думается, что Гесиод учит нас большему, чем Гомер. Есть ли более впечатляющий пример людской гордыни и безумства, чем Троянская война? Ну ответь — есть ли?
— Вот так так! От вас я этого никак не ожидала! Все, что вы сейчас сказали, — постыдно, бесчестно! Это слова торгаша, но никак не воина!
— Видишь ли, милая, в нашем мире есть кое-что и похуже торгашей. Право, честью не наешься. В мире многое изменилось с тех пор, как предали погребению тело Ахиллеса. Право, много ли чести стяжало бы нам обладание его гробницей? Не уверен.
«Презираю тебя!» — мысленно сказала я, и это было правдой. От его слов я почувствовала себя столь неловко, что сама не могла себе в этом признаться.
— Прости, — сказал Питтак; похоже, ему и в самом деле сделалось неудобно. — Но я хочу, чтобы ты поверила мне, деточка.
— Почему я должна вам верить?
Он помолчал мгновение, размышляя, что ответить.
— Можно, я дам тебе совет? — врастяжку произнес он — Не бойся, я не скажу ничего страшного. Я и так знаю заранее, что следовать ему ты не будешь.
— Ну и прекрасно, — выдохнула я, от чего почувствовала еще большую неловкость.
— Политика — особенно та, в которую ты втянулась, — грязная игра, — сказал Питтак. — Ничего общего с Гомеровым величием. Ты можешь похвастаться, что знаешь правила игры. А я могу тебя заверить, что не знаешь. Ты — ягненок, заблудший в лесу, где рыщут хищные волки. Возвращайся на свое место, пока они не унюхали тебя.
— А где, по-вашему, мое место? В постели?
Питтак вздохнул:
— Ты очень похожа на свою мать. Ты так не считаешь?
— Нисколечко.
— Что ж, не будем спорить по этому вопросу. Я сказал все, что мог. Подумай хорошенько.
— Еще чего.
Я стала вставать, разглаживая платье, но прежде чем успела подняться, Питтак взял стоявший у него на столе серебряный колокольчик и позвонил, давая понять, что это он заканчивает разговор. В искреннем детском раздражении я топнула ногой и вдруг поняла — слишком Поздно! — что этим только сыграла ему на руку. К счастью, я успела почти полностью восстановить свое достоинство, пока явился его слуга, а за ним и Праксиноя.