Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
Шрифт:
Как же все-таки заразительно ее настроение! Я и сама почувствовала себя бодрой, и мы, посмеиваясь, поскакали по коридору (такому торжественному — он весь увешан фамильными портретами и уставлен пожелтевшими бюстами!) в направлении дворика и конюшен. Оглянувшись через плечо, я увидела, что Йемена снова возвратилась к своему ковру.
Воздух снаружи был теплым и напоенным жужжанием пчел. Я глянула вниз, туда, где простираются желтые пшеничные поля, и засмотрелась, как трудятся, согнув свои смуглые спины, жнецы. Падают подкошенные высокие спелые колосья, блестят серпы в лучах послеполуденного солнца. Жнецы поют в такт работе старинную бесхитростную песню — всего-то несколько
Здесь царство солнечных бликов и теней. Сборщики здесь не поют — молчаливо балансируют на высоких стремянках, наполовину скрытые среди густой листвы. У каждого работника или работницы на руке большая корзина. Деревья в этом саду старые, шишковатые, с причудливыми кривыми ветвями, ломящимися от тяжелых плодов; местами их поддерживают толстые подпорки из оливы. Там груши, тут яблони, а вот айва. Легкий ветерок едва шелестит листвой: здесь так покойно, что даже Мика уже не летит, как на крыльях, а медленно шагает рядом со мной.
Посреди небольшого открытого пространства стоит самая большая и старая яблоня, которую я когда-либо видела в своей жизни. Ее растрескавшийся ствол толщиной в три человеческих тела будет, пожалуй, побольше, чем двадцать ступней, высотой, так что вряд ли я дотянулась бы до самых нижних ветвей, даже если бы встала на цыпочки… То там, то здесь выступил сок и застыл на поверхности. Сборщики еще не дошли до этой яблони, так что повсюду сквозь листья проглядывали висящие большие тяжелые красные плоды.
Но первое, на что упал мой взгляд, было не само дерево. На одной из самых толстых ветвей были подвешены детские качели с простым деревянным сиденьем. Судя по тому, как глубоко врезались в кору веревки, они здесь висят уже давно. Когда мы приблизились, послеполуденное солнце брызнуло нам в лица сквозь листву, золотя каждый лист пламенем Гесперид [61] . Качели плавно раскачивались, описывая в воздухе дугу, а вцепившаяся в веревки тоненькая фигурка с развевающимися в воздухе волосами казалась сотканной целиком из воздуха и духа, словно была неосязаемым ребенком Дриады [62] …
61
Геспериды — дочери богини Никты, наделенные звонкими голосами. Вместе с драконом Ладоном Геспериды охраняли в саду богов золотые яблоки, которые Гея подарила Гере к ее свадьбе с Зевсом.
62
Дриады — нимфы, живущие в деревьях. Согласно поверьям, умирали с гибелью деревьев.
Итак, мы выбрали под деревом место, где нам не будут мешать солнечные лучи. Как бы там ни было, дитя на качелях оказалось все-таки существом из плоти и крови — маленькое, несколько угловатое, смуглое созидание, одетое в платье цвета крокуса. Огромные серые глаза окаймлены густыми ресницами; тонкие пальчики вцепились в переплетение грубых веревок. Девчушке лет семь-восемь; темные рыжевато-каштановые волосы заплетены в косу, обвившую голову аккуратной коронкой. Качели постепенно остановились, девочка с опаской, оценивающе глядит на чужачку. Я почувствовала, что, если я подам ей любой знак внимания, она улетит прямо в небо и
— Привет, — сказала она.
— Как тебя звать?
— Ат-тида, — ответила она, слегка запнувшись на втором слоге. — А что, Мика и тебя нарисовать хочет?
— Н-ну да.
— Тогда тебе придется сидеть как приклеенной!
— Ничего страшного. Мне так даже нравится.
— Правда? — Она недоверчиво глядит на меня огромными серыми серьезными глазами из-под удивительно темных ресниц. — Да мне иногда вообще-то тоже. Когда мне хочется думать.
— Тебе-то о чем думать, глупышка? — сказала Мика дразнящим, но полным теплоты и симпатии голосом. Она явно привязана к Аттиде, несмотря на разницу в возрасте.
— Ну как о чем? О разном. Когда я сижу как приклеенная, мне нравится наблюдать за небом.
— Как меняются цвета и оттенки, — тихо сказала я.
Аттида перевела взгляд на меня:
— Да. Ты и вправду понимаешь.
— Слушай, Сафо, давайте-ка лучше начнем рисовать! — сказала Мика. — А то скоро солнце зайдет. — Неожиданно возникшее в ее голосе раздражение угадывается безошибочно.
— Давай.
Она посадила меня под старой яблоней. В руках у меня по-прежнему был свиток стихов.
— Возьми еще и перо, — сказала Мика.
Она заметно меняется, когда рисует или только собирается взяться за кисть: сразу взрослеет, становится доверительной, а подчас и язвительной. Девчушку-рабыню, которая дотоле о чем-то перешептывалась с Праксиноей, немедля отрядили в дом за пером.
Итак, я сижу «как приклеенная», тише воды ниже травы, с пером у губ, изображая поэтессу, которая ждет, когда ее посетит вдохновение. Мика с головой ушла в работу, только время от времени поднимает на меня глаза и, как я понимаю, не делает ни одного неверного мазка. Аттида полеживает на травке, разведя локти в стороны; ее подбородок покоится на сложенных чашечкой ладошках. Время от времени она поглядывает то на меня, то на Мику, но больше интересуется крохотными букашками, снующими туда-сюда вокруг нее. Мы молчим: нас окутывает такая дружеская тишина, что всем хорошо и без слов.
По тропинке к нашему дереву спускаются два сборщика со стремянками и корзинами — оба средних лет, с густыми седеющими волосами и бородами и одинаково изрезанными морщинами лицами и руками. Улыбаются, ничего не говоря, — видно, их тоже очаровала наша дружеская атмосфера! — ставят лестницы и тихо забираются ввысь, в позолоченную солнцем зеленую листву. Между тем тени в саду все удлинялись: то тут, то там сверху падала ветка, порой раздавался легкий скрип — это сборщику в конце концов удавалось оторвать неподатливое яблоко. Плечи Мики напряглись — как же, надо спешить, надо успеть, пока не зашло солнце!
Снова раздались шаги, на этот раз более легкие — это Фаний медленно спускается по заросшей травой тропке. Вот показалась его высокая фигура в легком летнем плаще для верховой езды; ноги обуты в белые сапоги до колен из оленьей кожи. Должно быть, он разменял пятый десяток, но ни в его волосах, ни в бороде — ни следа седины. У него длинные, по-старомодному причесанные волосы, заколотые на затылке золотой узорчатой булавкой. Он подпоясан широким, украшенным золотыми розетками ремнем, с которого свисает охотничий нож в чехле из мягкой кожи.