Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Грин Питер

Вернувшись, мы просидели с ним чуть ли не до полуночи, обсуждая, что и как бы можно улучшить и поправить в нашем новом жилище. Церцил сказал: коли мне будет угодно, можем въехать сразу, как только будет совершена сделка и проделаны все необходимые работы. Подозреваю, что с его привычкой к аккуратности он предпочитал бы подождать; но я так прониклась желанием скорее увидеть, как сбывается наша мечта, что этот дом стал — по крайней мере, для меня — живым организмом, в который, как я надеялась, нам удастся врасти и стать неотъемлемой составляющей его атмосферы.

Я постаралась разъяснить все это Церцилу. Думаю,

что он понял. Он сказал, что такой дом — именно то, чего я хотела, и это должно сделать меня по-настоящему счастливой! А большего ему и не надо. (Он разбивается в лепешку, исполняя любые мои прихоти; бывает и так: думаю, тот или иной пустяк сделает меня счастливой, а ведь нет, не получается!) Когда я рассказала ему, что тетушка Елена не раз подмечала, как легко избаловать меня, он только кивнул в ответ: «А зачем, по-твоему, я на тебе женился? Как раз затем, чтобы тебя баловать! — Затем, одарив меня своей обезоруживающей улыбкой, он добавил: — Благодаря этому я не задаюсь вопросом, куда девать время. У меня его остается так мало для всех прочих дел!» Беда мне с моим благоверным — ни на миг меня не оставляет опасение, что когда-нибудь я начну принимать его как должное. Такая постоянная любовь и преданность слегка нервируют, если слишком часто задумываешься об этом; так что я стараюсь думать об этом поменьше.

(И снова я упустила самое главное, о чем мы беседовали в ту ночь. Иногда мне даже думается, что большинство людей ведут дневники вовсе не затем, чтобы сохранить для потомства правду — отнюдь нет! — а чтобы по горячим следам поправить минувшее и самоуспокоиться.)

Я никогда открыто не говорила с Церцилом о своих отношениях с Хлоей, хотя была уверена, что ему о них известно. Но в эту ночь я неожиданно поддалась порыву рассказать обо всем в открытую, исповедаться, пойти на самоунижение. Понимание, теплота и щедрость моего супруга превысили ту меру, которую я могла вынести. Я пользовалась его любовью, ничего не давая взамен. Я вела себя как холодная алчная женщина. Все это я выплеснула ему бессвязным потоком слов в бурном потоке слез.

Церцил терпеливо слушал меня, не перебивая. Когда — я, почти выплакавшись, вытерла нос и перевела дух, он, помолчав еще немного, сказал:

— Что у тебя за странное понятие о любви? Что это тебе — торговая сделка с Египтом? Столько-то мешков пшеницы за столько-то амфор вина, да еще при таких-то статьях, защищающих от надувательства. Тебе ни разу не приходило в голову, что одна из причин, почему я женился на тебе, как раз и заключается в том, что делать тебя счастливой доставляет мне огромное наслаждение!

Я вытерла глаза и уставилась на него.

— С чего бы я стал тебе указывать, каких я жду от тебя душевных и плотских утех? Я не считаю тебя своей собственностью. Что же, теперь, когда ты от меня это слышала, у тебя появился иной взгляд на то, что я чувствую к тебе?

— Так я же не об этом. А что, если меня посетит истинная любовь? К той женщине, в которой встречу близкую мне душу…

— Ты ведешь себя как глупышка, моя милая. А почему бы тебе и с самом деле не полюбить ту, которая будет тебе близка? — Он покачал головой и улыбнулся. — Что-то я задаю много риторических вопросов. Прости. Но постарайся понять: что бы ты ни почувствовала к другой женщине, это никоим образом не отразится на наших отношениях. Это — две разные сферы, которые

дополняют друг друга, но не соперничают друг с другом. Разве ты перестанешь любить меня, полюбив другую женщину? Любовь ведь многолика; кому, как не тебе, поэтессе, об этом лучше знать? Так что, прошу тебя, выброси из головы заблуждение, что ты вышла за меня замуж из ложных побуждений! Помимо всего прочего, это не льстит моему самолюбию.

— Извини.

— Не стоит извинений. — В голосе его неожиданно появилась страстность. — Знаю, милая, такие мысли не в твоем характере: по крайней мере, очень хочется надеяться на это. Одна из самых привлекательных в тебе черт — если только ты сама еще этого не осознала — твоя решимость пробивать свой собственный путь. Ты безжалостна к самой себе, как может быть безжалостен к себе только очень хороший художник. Ты так неумолимо сосредоточена на самой себе, что даже не сознаешь этого. Право, я нахожу это удивительным!

Это была самая необычная хвалебная речь, которую мне от кого-либо когда-либо доводилось слышать. В памяти встал зимний день в Пирре, высокая фигура в меховом плаще и одеждах из овечьих шкур. При мысли об этом я рассмеялась:

— Когда-то Антименид сказал мне то же самое, почти слово в слово.

— Антименид? — Тут его брови слегка приподнялись, а в голосе появился налет иронии. — Он сказал это из любви к тебе. Неужели ты этого не поняла?

Я не могла скрыть своего изумления: одного этого замечания оказалось достаточно, чтобы мне открылось все, что думает Церцил по поводу моего характера.

— Да ты что? — игриво сказала я. — Он обозвал меня алчной гарпией!

— Так оно и есть, милая.

— И еще добавил, что не завидует тому глупцу, который возьмет неосторожность на мне жениться.

Церцил взял обе мои руки. Отблески пламени светильника замерцали на его смуглом, изборожденном морщинами челе.

— Не буду спорить с ним, Сафо. В самом деле, весьма возможно, что на его месте я сказал бы то же самое. Но — не знаю, заметила ли ты, — уж если судьбой мне дано было полюбить тебя, то почему бы и ему тебя не полюбить? Может быть, за то же самое, за что люблю я тебя. И в том числе, без всякого сомнения, за твое бесхитростное простодушие.

Это был уже второй раз за долгие минуты, когда он вывел меня из равновесия.

— Безжалостность и простодушие? Да как такое возможно? По-моему, две вещи несовместимые.

— Отнюдь. Ты, как правило, не замечаешь индивидуальных особенностей в других людях. А если и замечаешь, то трогательно веришь в то, что они говорят, а не в то, что они делают или что из себя представляют. Молю тебя, останься такой навсегда, не меняйся! Это очень милая в тебе черта!

Мы оба чуть не лопнули со смеху. Затем я, охваченная неожиданным порывом, спросила его, по-прежнему державшего обе мои руки:

— Тебе доставляет удовольствие делить со мной ложе? — и сама удивилась этому своему всплеску нежности.

По-видимому, удивлен этим был и Церцил, потому что в первый раз заколебался, прежде чем ответил:

— Иногда. Вообще-то, когда как.

— От чего же это зависит?

Он покачал головой:

— По моему, мы достаточно наговорились за вечер, а?

Потом, в спальне, в полной темноте, он спросил меня:

— Ты теперь в кого-нибудь влюблена? — ласково гладя ладонями мое голое тело.