Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
Шрифт:
— Нет. То есть да… Не знаю.
— Так поведай мне об этом.
— Мне не о чем рассказать.
Он на мгновение замолчал.
— Ну, расскажешь, когда будет о чем, — сказал он.
— Ты так уверен, что в будущем будет?
Кончики его пальцев нежно пробегали по моему лицу — губам, скулам, носу, бровям.
— Я же тебя знаю, — произнес он. Затем, с оттенком двусмысленной иронии, добавил: — Не разочаруй меня, милая.
…На следующий день Агесилаид и Йемена, которые поженились менее чем за месяц до моего возвращения, приехали в Усадьбу трех ветров из Пирры, привезя с собой детей Исмены: Мику, Аттиду и маленького Гиппия. Каждому из них было теперь почти на пять лет больше, чем в то яркое солнечное утро, — столько лет прошло, а оно
Старая рана ноет под шрамом: даже теперь мне трудно писать об Аттиде и любви, которую мы испытывали друг к другу. Порой мною овладевало искушение одним махом выплеснуть все на лист папируса, как отчаянную молитву, и благополучно предать забвению. Пусть память увядает, пусть мои вчерашние дни обратятся в безвестную пыль, из которой они некогда восстали. Но нет! Я не могу обойти эту любовь стороной. Ее присутствие чувствуется всюду: среди карабкающихся по стволам деревьев виноградных лоз, которые я вижу из окна своего дома, в вечерней звезде, которую мы так часто наблюдали вместе — она восходит на небо в тот блаженный час, когда все домочадцы возвращаются домой, в залитом лунным светом море и запахе дыма от костра в осеннем воздухе.
Эта любовь изменила для меня мир, его краски и форму. Из-за нее я долее не могу видеть все таким, как прежде. Я и сама-то не могу быть такой, как прежде, потому что я как часть этого мира изменилась вместе с ним. Нити нашей любви тянутся к краям земли, оплетая собой все сущее. Ни одна другая любовь, которую я знала, не была столь всеобъемлющей. Она превосходила любую страсть! Помню, я как-то раз подумала: протяну руку, зачерпну пригоршню звезд с небосклона, ночь зашуршит у меня меж пальцами, точно мягкая кротовая шкурка.
Когда я оглядываюсь назад, я вижу ясное, залитое солнцем небо, — спокойное, лучащееся, исполненное великолепия. Ту краткую пору цветения, когда по весне над Лесбосом рассыпается бело-розовая слеза. Но чистые, безмятежные дни, дни блаженного счастья, оказались преходящи: наша вечность длилась два года, не более, а затем надвинулись грозовые тучи и струи ливня смыли опавшие лепестки, навсегда унеся с собой нашу весну.
И пускай светлые денечки посещали нас и после — и летом пышущим жаром, будто в лихорадке, и подернутой грустью-тоской осенью, — никогда уже больше не вернется к нам свежесть утренней зари, когда любовь, дотоле чистая и безвинная, раскрывается, словно алая роза из бутона, разгораясь в страсть. Что же! Теперь лепестки розы унесло ветром, вот-вот нагрянет притаившаяся за горами зима. Зачем же я по-прежнему сижу здесь, среди духов и теней минувшего? Мне остается так мало времени, солнце скоро зайдет.
…Это был первый теплый день в году. Я вернулась из Усадьбы трех ветров в некоем потрясении, едва переступая ногами: все мои чувства пребывали в сладостной агонии. Глаза мои ослепли от солнечного света и белизны цветущих деревьев; пение птиц, переполнявшее мое сердце, звучало как радостное божественное откровение, и все цветы на свете щедро дарили мне свое благоухание. Церцил читал, растянувшись на лежанке у южного портика. Когда я подошла, он глянул на меня и тут же на мгновение зажмурился, будто ослепленный увиденным. (А впрочем, это я чуточку польстила самой себе! Просто солнце находилось позади меня и стояло еще высоко; а ведь, поглядев на солнце, мало кто не зажмурится! Боюсь, даже наоборот: кто бы в тот миг ни взглянул на меня, охваченную страстными чувствами, сразу подумал бы: «Что за дурочка такая идет, пьяная любовью!») Церцил свернул свиток и сказал:
— Ну, милая, как тебе показалась новобрачная? Как по-твоему,
Я едва слышала его. Я не спускала глаз с фигового дерева, что росло раньше в углу сада позади террасы. Никто не знал точно, сколько ему лет. У него толстенный расщепленный ствол, от которого тянутся, переплетаясь и заслоняя собой солнце, бесчисленные серые ветви. Древние узловатые корни зарылись вглубь, точно змеи — обитатели подземной стихии, а ветки походили на пальцы, пораженные артритом, и тем не менее на нем чудесным образом набухали почки всякий раз, когда приходила пора. Оно было для меня как воскресающий из зимнего небытия Адонис [127] . Мне виделось, будто оно извивается и движется, словно в танце, полыхая серебристым пламенем. Теперь только жалкий, омываемый всеми ливнями день отмечает место, где оно некогда стояло. Безжалостный топор садовника лишил меня этого источника света…
127
…воскресающий из зимнего небытия Адонис. — В Адониса были влюблены две прекрасные богини — Афродита и Персефона. Первоначальное разделение года на два временных отрезка — зиму и лето — миф объяснял тем обстоятельством, что Персефона и Афродита поделили молодого прекрасного бога между собой. Адонису было разрешено шесть месяцев в году пребывать на земле, а остальное время он должен был находиться в подземном царстве.
Церцил спросил с любопытством:
— Что это с тобой, Сафо? Ты смотришь на это фиговое дерево, будто не видела его никогда прежде.
Его голос был далеким, тихим, будто приходил ко мне из некоего другого мира.
— Да, ты прав, — кивнула я. — Я и в самом деле не видела его никогда прежде. Никогда — вплоть до этого мгновения.
Его зрачки снова сократились, будто кошачьи. (Опять солнечный свет тому причиной?) Я моргнула, покачала головой — и вдруг неожиданно видение поблекло, свет и краски стали такими, как положено. Но сердце и рассудок по-прежнему пылали, точно река яркого огня.
— Понимаю, — мягко сказал Церцил, а затем явил одну из своих вспышек проницательности, что так часто приводили меня в замешательство: — Ты знаешь, я не завидую дару, которым наделены поэты. Для меня это все равно что смотреть на солнце — для этого требуется особая сила.
— Да, да. Чувствовать, видеть… — заколебалась я.
Он — ничуть:
— Любить. Любовь, в конце концов, — один из способов видеть. Вот почему поэты так восприимчивы к ней.
— И так безжалостны к тем, кого любят. Не это ли ты имел в виду?
Он горячо улыбнулся, но при этом холодно подмигнул:
— Возможно. Ну, а теперь расскажи мне об Йемене. Мне так любопытно!
Мой благоверный отложил в сторону свиток, и я уселась подле него на лежанке. Когда я разгладила складки на своей юбке, меня впервые поразило, что она того же самого цвета липовой листвы, что и одеяние Хлои в тот день, когда мы впервые встретились в Сиракузах. С того дня прошло время — длиной в изгнание…
— Ну, что сказать? Она и в самом деле изменилась. Во-первых, она несколько раздобрела, а во-вторых, утратила тот ужасный бледный вид. Агесилаид крутится вокруг нее, словно старый петух.
— Так сколько же ей лет, в конце концов? Тридцать шесть? Тридцать семь?
Я ответила врастяжку:
— Пожалуй, она сама нуждается… в материнской ласке.
Мы оба рассмеялись, а затем в разговоре возникла
пауза — не то чтобы уж очень длинная, но все же достаточная, чтобы подумать, в каком направлении дальше вести разговор.
— А как восприняли все это девочки? — спросил Церцил нарочито безразличным тоном.
— По-моему, очень неплохо, — ответила я, легонько вздохнув. — И, что самое важное, Агесилаид понравился им. Он сделал их своими союзницами, когда ухаживал за Исменой, и они ему помогали — это им так полюбилось!