Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
Шрифт:
— А что, разве я похожа на Сфинкса? Как замечательно! — воскликнула я. (Про себя я задавалась вопросом, что же такое Мирсил попросил тетушку Елену выведать у меня, когда разговор к этому подойдет. Это был один из тех вопросов, которые я сама себе задавала.)
Внезапно тетушка Елена спросила:
— Когда ты в последний раз слышала об Антимениде?
— Я получила от него письмо как раз перед тем, как покинуть Сицилию. Он был в это время в Вавилоне.
— А об Алкее?
Я пожала плечами:
— Так тебе,
— Пожалуй, письма он действительно не пишет.
(Улыбнувшись, я вспомнила скандальные стихи о плотской страсти тетушки Елены, которые мне переслала мать. Ходили слухи, — да и до сих пор не улеглись, — что написал эти стихи не кто иной, как Алкей.)
— А зачем же ты спрашиваешь? — поинтересовалась я, стараясь выглядеть как можно безучастнее.
— Положим, — сказала тетушка Елена, — им великодушно даруют прощение и разрешат вернуться. Как ты думаешь, можно будет поручиться за их поведение?
«Так вот к чему она клонит», — подумала я.
— Но ведь за такие решения отвечает городской Совет. Я-то здесь при чем?
Тетушка Елена пожала плечами:
— Конечно, последнее слово остается за Советом. Но это сложная проблема. Ты знаешь об обоих — и, пожалуй, лучше, чем кто-либо еще. Ты была у них в доверии, да к тому же имеешь недавние вести от Антименида — должно же у тебя быть какое-то представление о том, что у них на душе.
— Даже если бы это было так, — сказала я, — все равно я пребываю в полной уверенности, что мне не следует отвечать на подобные вопросы.
— Совет обязуется не разглашать твое мнение.
— Ну, допустим, — согласилась я.
Мне стало предельно ясно, что последует далее.
— Понимаешь, твое собственное положение пока несколько щекотливо, — сказала тетушка Елена. — Твой испытательный срок еще не закончился. Вот для тебя прекрасный случай показать свою благонадежность.
Я сидела, глядя на вазу с розами, размышляя над недвусмысленностью этого последнего замечания. Со времени своего возвращения с Сицилии я тщательно избегала ситуаций, которые могли бы заставить меня высказать, что у меня на уме. Мол, меня интересуют только чисто человеческие взаимоотношения, и ничего сверх этого. И, надо сказать, эта занятая мной позиция оправдывала себя. И вот теперь мне неожиданно приходится решать, с кем я, на чем стою, кому я предана — если есть кто-то, кому я предана.
Если я иду на соглашательство с режимом Мирсил а, разве я таким образом не теряю право противостоять ему? А по большому счету, так ли я этого хочу? Разве я не удалилась от аристократических идеалов так же, как сама тетушка Елена? Ведь в глубине души никто из нас не верил, и меньше всех я, что старые дни когда-нибудь вернутся. Об этом как нельзя красноречивее сказал Антименид за день до обреченного на неуспех захвата цитадели. Алкей, если судить
Но значит ли это, что они изменили своей непоколебимой преданности делу? Я не могла в это поверить, и последовавшие вскоре события подтвердили, что я была права. Я помнила письма Антименида, как помнила его последние, твердые слова, сказанные в палате Совета Благородных: «Я все равно убью тебя, Мирсил. Клянусь в этом своей головой». Боги — да и его собственная гордыня — обрекли Антименида на то, что итогом его жизни могло быть только жестокое поражение. У него не было другого пути.
Но Алкея, в котором твердость политических убеждений оказалась самым нелепым образом замешена на трусости сердца, ждало еще более кошмарное будущее. Ему придется, скрежеща зубами, в бессилии, покориться режиму, который он ненавидит и который сочтет самого Алкея не просто не опасным для себя, а смехотворным! Кто он такой? Попросту спившийся, опустившийся, больной аристократ, которого великодушно терпят только за то, что он в былые годы состряпал горстку неплохих стишков о цветочках, пташках небесных, про то, что вслед за весной приходит лето, и тому подобных безобидных вещах!
Не будет ли более благоразумным и более мудрым, спрашивала я себя, удержать этих людей от возвращения домой, которое их наверняка погубит? Все, что мне для этого требовалось, — высказать недвусмысленно и откровенно такую мысль. Как только эти двое высадятся на Лесбосе, Мирсил (а может быть, и не только он) окажется в смертельной опасности.
И все-таки Алкей и Антименид были моими друзьями. Могла ли я одним словом обречь их — возможно, навсегда — на медленное умирание в изгнании?
Тетушка Елена не спускала с меня глаз, стараясь уловить самое незначительное изменение выражения моего лица. Похоже, она испытывала наслаждение от того, что поставила меня перед необходимостью выбора, за который я должна буду нести ответственность перед людьми и собственной совестью. Она лучше меня знала о моей бессознательной ненависти к Мирсилу, и расспросы явно забавляли ее. Я только одного не могла понять: почему она так допытывалась у меня о благонадежности Антименида и Алкея? Не могло же, в самом деле, мое мнение оказать сколько-нибудь серьезное влияние на решение городского Совета.
Нет, конечно! Я думаю, дело вот в чем: по каким-то личным соображениям, о которых я могу только догадываться, она решила втянуть меня в цепочку событий, которые последуют за решением Совета и с которыми, коли я дам тот ответ, коего она ожидала — и какой я дала и впрямь, мне придется смириться.
— Что было, то было. Дело прошлое. Пусть возвращаются.
— Ты и на месте Мирсила сказала бы то же самое? — В голосе тетушки Елены звучала едва уловимая усмешка.
— Я могу говорить только за себя, тетушка Елена.