Смех Again
Шрифт:
Марина, обнимая меня за расцарапанные плечи, сказала в самое ухо:
— Давай покурим?..
— Покурим… — согласился я, переворачивая её на живот и различая узкий треугольник незагорелой кожи на круглых ягодицах, — потом…
— Йи-и-и-иххха-а-а-а!!! — закричал я, несколько минут спустя.
— Эй, ковбой! — донеслось из-за перегородки. — Хватит там наших кобылок объезжать! Иди, тяпнем!
Генка постучал стеклом о стекло.
— Сам ты кобылка! — крикнула Марина, отдышавшись.
— Ты чё, Маруся! — невидимый Генка булькает, разливая виски в стаканы. — Я же любя!
— Щас,
Я молча курю, рассматривая её и прикидывая, как именно буду рисовать это тело в pin-down альбоме.
— Ты с Москвы, да? — спрашивает она, тоже рассматривая меня.
— Я там бываю… — сбиваю пепел на земляной пол. — …Часто…
— А кем работаешь?
Я знаю её реакцию до того, как произношу вслух:
— Я татуировщик.
— Ничё себе, — она подвигается ближе, рассматривая мои тату в полутьме, — а эти сам делал?
— В основном… — отвечаю я, чувствуя её дыхание на своей коже.
О моих тату.
Прямо под пупком у меня изгибается чёрно-белый PsychoStarFucker готическим шрифтом. На груди (тоже ч/б), прямо над сердцем, — пентаграмма с цифрой «13» в центре. Есть ещё одна «13», цветная, на правом бицепсе, в клубах огня, переходящих на плечо и за спину. Спина: NEVER GONNA STOP ME полукругом от лопатки до лопатки. На левом бицепсе — эмбрион Чужого, скопированный с постера «Alien-2», в хай-тэковых узорах переползающих на плечо. Плюс такие же хай-тэковые шипастые заросли с кусками индустриальных пейзажей на правой ноге. Урбанистический армагеддон. На левой голени, прямо над косточкой, — мелкие буквы: after death this body do not recovered anddispossed. Обычно производит впечатление.
Моя левая пятка упирается в мой пах.
— Это по-английски? — спрашивает она, дыша мне в интересное место. Интересное место начинает шевелиться.
— Ага… — я докуриваю сигарету, бросаю её рядом с кроватью и перевожу:
— «После смерти это тело не выбрасывать и не подвергать переработке».
Она тоже выбрасывает сигарету и касается рукой своего плеча:
— Я бы вот тут бабочку себе набила.
Все они хотят себе бабочку.
— А можешь мне сделать? — она отбрасывает волосы со лба.
— У меня машинки с собой нет, — во второй за сегодня раз произношу я, — а так — легко…
— Жаль… — она опускает глаза и видит, что под PsychoStarFuckerom опять торчит.
— Блин… ты чё… голодный такой, что ли… — говорит она, уже взявшись обеими руками за железную спинку кровати. Я снова вижу треугольник незагорелой кожи на её ягодицах.
— Ещё и какой, — отвечаю я, натягивая презерватив.
Ночью мне снится не её чудесная попа. И не скрип старых пружин. Мне снится ночной курятник. И звук, словно кто-то мнёт руками мокрый полиэтилен… там… в углу… между спящими на насестах птицами… нечёткая фигура… Словно набросок простым карандашом на серой бумаге… и дуновение раздражённого удивления оттуда, из угла… и чёрный провал в сером — рот… и намеченные пунктиром
Кричит петух. Уже утро.
Мои носки, брошенные двумя чёрными комками прямо на подушку, у меня под носом, пахнут хвоей… spray для ног… Ещё не окончательно проснувшись, я вдыхаю этот запах и вижу в обрывках сна заснеженные леса… обгоревшие танки с крестами… чую дым полковых костров и тепло нагана в руке… втягиваю воздух слипшимися от мороза ноздрями, и он пахнет чёрным от крови снегом… и моторный гул в воздухе: наши возвращаются на аэродром… и…
Кто-то тормошит меня за плечо.
Я открываю глаза. Генка. Помахивает забитым двоящимся штакетом перед моими глазами.
— Ну что, дядь Саш? — он улыбается. — Пошли, поправимся?
— Ясен перец, — говорю я, внимательно рассматривая его четыре глаза и шестьдесят четыре зуба.
Распоровозив «штакет» за курятником, мы по шаткой лесенке забираемся на его крышу. Сидим, ощущая под задницами острые края стоящего домиком шифера и слушая кудахтанье кур внизу. Курим. Весь двор как на ладони: слева от нас дом Мишиных. Напротив — хрюкающий в триста пятаков поросятник. Индюки и вся остальная домашняя птица снуют по двору, выискивая жратву. По центру — Генкин «MC», выкрашенный в синий «металлик».
— Кресты, что ли, на баке нарисовать… — нарушает молчание Генка, мотнув подбородком в сторону Атасной Пулялки. — …И на люльке… Там раньше были…
— Не-е… — говорить получается странно: слова отлепляются с языка, как лейкопластырь с пенопласта. — …Я тебе его лучше разрисую, как у Ангелов Ада… Мля… Только аэрографа нет…
— Аэрографа? — спрашивает Генка. И я минут десять объясняю, что это такое.
— Мля… — Генка тушит бычок о шифер. — …А где такие аэрографы продаются?
— В Москве есть… — я тоже тушу сигарету о крышу. — …Только стоит до фуя…
— Сколько? — Генка чешет свою чёрную грудь.
— Штуки полторы, — я смотрю на его стриженую голову, — европейских денег…
— …Мёд, знаешь, какая дорогая штука… — Генка обнимает меня за плечи. — Я могу хоть два аэрографа купить… Прям щас…
У Ануфрия, а стало быть, и у Генки — шестьсот пятьдесят ульев. Пол-литра мёда сколько стоят? Правильно… Мёд — пластиковая карточка Генки.
— Хотя, — говорит мой племянник. — Волчий жир ещё дороже…
Волки в окрестностях Уткино водились с самого начала. С того момента, как в чистом поле первый крестьянин поставил здесь первую хату.
— Я солда-а-ат… — поёт он неожиданно — …Недоношенный ребёнок войны…
— Я солдат… — поёт Генка.
— …Мама залечи мои раны… — подхватываю я.
— Я солдат… — поёт Генка.
— …Забытой Богом страны… Я герой…
— …скажите мне какого романа… — поёт Генка. — Я вижу всё: кур, индюков, его мотык и себя, сидящего на крыше.
— Генка… — говорю я, — ты что, и «Пятницу» слышал?
— Мля, дядя… — отвечает он. — …Я сам Пятница!..
— А я Робинзон… — говорю я. — Робинзон Крузо…