Смех дьявола
Шрифт:
С 22 сентября мы живем в грязи. Автобусы из парижских парков, перевозившие батальоны ФВС, парижан, вошедших во 2-ю бронетанковую дивизию, завязли по оси, мы должны были отказаться от переправы через Мерт и бросить два из них, остальных тянули на буксире танки. Парижские парни, глядя на это, говорят, что чувствуют воздух Панамы. Надо видеть этих бедных парней, увязающих в грязи, обутых в сандалии или выходные туфли, одетых во что придется, без касок, с одной винтовкой на двоих. Они патрулируют в лесу. Бранясь по любому поводу, они тем не менее никогда не отказываются от поручения. Нас почти непрерывно обстреливают из минометов. Враг не испытывает больше недостатка в боеприпасах, как в августе.
Разговоры в столовой свидетельствуют об очень низком моральном духе людей. Они уже видят себя зимующими в этом «гнилом месте». Чтобы развлечься, мы сделали круг над нашим расположением на самолете-корректировщике артиллеристов. Отрезвляющее зрелище сквозь завесу дождя. Мы больше гордимся несколькими километрами, сделанными за день, чем захваченными пленными. Даже капитан Дере, ветеран Туниса, пятидесятилетний весельчак, подумывает о зачислении в экспедиционный корпус, отправляющийся в Индокитай, «чтобы по крайней мере посмотреть на страну». Это больше не энтузиазм Освобождения, но общая усталость. Давно пора, чтобы Главный штаб дал нам возможность действовать, иначе 2-я бронетанковая дивизия перестанет существовать.
Я только что перечитал написанное и говорю себе, что рисую для тебя не очень славную картину 2-й бронетанковой дивизии. Это неверно. После нашего ухода из Парижа мы хорошо сражались. Вероятно, отвратительная погода и эта бездеятельность — причины нашего разочарования.
С угла стола в столовой, где я тебе пишу при свете «летучей мыши», я вижу через «окно» палатки, как льет дождь, подтачивающий самую строгую мораль.
Кончаю эту пошлую болтовню. Когда писал, я надеялся почувствовать солнечный луч твоей красоты, но только ночь меланхолии опустилась на меня и на эти строки. Прости меня. Поцелуй за меня моего любимого сына.
Со всей моей нежностью,
Лоран».
Он был в порядке, несмотря на черную хандру, сквозившую в каждой строке. А Франсуа? Почему он не подает признаков жизни? Она побывала в военном министерстве, но ей не могли ничего сообщить о майоре Тавернье.
20 ноября Леа сдала свой экзамен, несмотря на конфуз при переносе на носилках: с них упал санитар, изображавший раненого. После беседы с мадам де Пейеримоф, Аликсом Обуано и врачом, преподававшим им «оказание первой помощи», она старательно спрятала свой диплом водителя санитарной машины французского Красного Креста.
Через три дня она была направлена в Амьен, в замок мадам де Гийенкур, являвшийся штаб-квартирой Красного Креста. Там ее использовали для спасения гражданских лиц: детей, изуродованных минами, умирающих, доставленных с фронта, французских и бельгийских беженцев, больных от холода, голода и дизентерии. Вначале ей показалось, что она не выдержит этого, но юная девушка, такая маленькая, что ей пришлось сшить форму по особой мерке, Жанина Ивуа взяла ее под свое покровительство и подавала пример стойкости и мужества.
К концу декабря Леа наконец получила почту из Парижа: письма от Франсуазы и Альбертины и по одному от Лорана и Франсуа. Она побежала в комнату, которую делила с Жаниной Ивуа, и распечатала письмо от Франсуа.
«Мое дорогое сердечко, я
Франсуа».
При чтении ее тело вспоминало ласки любовника. Волна нежности окатила ее.
«Я тоже люблю его».
Со счастливой улыбкой она засунула письмо под лиф, чтобы сохранить его на своей груди, этот листок бумаги, которого касалась его рука..
Она открыла письмо Франсуазы.
«Моя дорогая сестричка, мы живем здесь благодаря торговле Лауры, которая поставляет нам немного угля и еды. Она поручила мне поцеловать тебя и сказать, что все идет хорошо. К нам приехала Руфь. Ты не узнала бы ее, теперь это старая женщина, вздрагивающая от малейшего шума. Мы наняли нового нотариуса для ведения наших дел, нашли управляющего для виноградников Монтийяка. Но до лета необходимо принять решение: должны мы продавать имение или нет? Лаура и я склоняемся к продаже, слишком много печальных воспоминаний связано с этим домом и с этим местом. У нас нет денег на восстановление дома, и сознание, что он лежит в руинах, приводит нас в отчаяние. Ума не приложу, что делать.
Пьер чувствует себя хорошо, вовсю бегает. У него еще только шесть зубов, я спрашиваю себя, нормально ли это. Шарль — мальчик, слишком умный и слишком молчаливый для своего возраста. Он часто хочет тебя видеть, особенно ночью. В остальном все идет нормально. Тетушки тоже стареют все больше, но остаются изысканно-вежливыми с нами. Мои волосы отрастают, скоро я смогу ходить без тюрбана. Об Отто ничего неизвестно, но я чувствую, что он жив. Ужасно ничего не знать о том, кого любишь, и не иметь возможности ни с кем поговорить о нем, кроме как изредка с Лаурой.
Руфь приняла весть об освобождении Страсбурга с волнением, которое ты поймешь. «Очищение» продолжается по-прежнему. Так повелось, что осужденными оказываются не самые виновные. Все слушают французскую радиостанцию в Баден-Бадене. Однажды во время гала в честь Сопротивления в Комеди Франсез было прочитано стихотворение, посвященное генералу де Голлю. Это был мой первый выход. Я заметила среди собравшихся две или три головы в маленьких тюрбанах… Около меня один журналист говорил своему соседу, что эти стихи были написаны в 1942 году в честь маршала Петена и что теперь автор немного изменил их.
«Господин маршал, вот Франция в ваших руках. У нее остались только вы, и она понемногу оживает.
Франция, слушай этого старца, склонившегося над тобой и говорящего с тобой как отец».
Забавно? Нет? Лаура притащила меня в бар гостиницы «Крийон», где теснится толпа дам в форме английских и американских офицеров разных родов войск, соревнующихся в элегантности. Я узнала шедшую под руку с английским полковником прежнюю любовницу немецкого генерала. Она тоже узнала меня и подмигнула, как бы говоря: «Ну и работенка!»