Смех по пятницам
Шрифт:
– Хорошо-то как, Миша, – пропел Пичурин, почёсывая живот.
– Угу, – отозвался Булкин и отпил из плоской фляги.
– Я, Мишечка, раньше парусом занимался. Бывало, вымокнешь как старая медуза. Да ещё на крутой волне страху натерпишься.
– Парус – это для отпетых, – сказал Булкин. – А я по молодости велосипед крутил. Потом Надя сказала: или я, или велосипед.
– Надька лучше, – рассудил Пичурин. Булкин улыбнулся.
– Она в больнице работала. А я с этим велосипедом в гипсе лежал.
– Тоже опасный спорт, – вздохнул Пичурин.
– А
– По ногам или по зубам, – согласился Пичурин. – Мой сосед даже в шахматном клубе схлопотал доской по лысине.
– Доской?! – восхитился Булкин.
– Шахматной доской. Вернее, шахматным столиком… Зато он играть лучше стал. Но без каски играть теперь не садится.
– Поумнел, значит. – Булкин протянул Пичурину флягу. – На, глотни.
– Хватит лакать, – зевнул тот. – Оставь на утро.
– У нас там ещё полканистры, – успокоил его Булкин, но флягу с водой убрал.
Потом выскреб из бороды сосульку и швырнул её вниз. И пока она летела к далёкому леднику, друзья разложили на животах под свитерами сырые носки на просушку и заснули крепким сном счастливых людей.
Потому что был юг, отпуск и вершина.
Цыганка
Человек в выцветшем спортивном костюме и стоптанных кроссовках дремал на скамейке под пальмой. Он уже не был старшим инструктором альпинистского лагеря «Торпедо» Вано Шаруда, но пока ещё и не стал старшим экономистом Елопольской базы «Заготскот» Иваном Филатычем. Он был где-то между этими двумя своими ипостасями, как говорится, на полпути, а если точнее – сидел под черноморской субтропической пальмой, одурев от жары и безделья. До самолёта оставались ещё целые сутки, а ему уже не хотелось ни моря, ни фруктов, ни сухих вин. Иногда, отыскав глазами далёкие горы, он вспоминал своих бородатых друзей, недавние лихие восхождения, холодные ночёвки в гамаках на скальных стенах, и вздыхал ещё тяжелее.
– Ай, кто тебя опоил женский кровь, кто тебе порча делал? – услышал он над собой вкрадчивый женский голос и приоткрыл одно веко.
Бусы, монисто, цветастые юбки, шали, босые ноги… Ваня Шаруда всегда избегал цыганок.
– Проходи, денег не дам, – выдавил он из себя и опустил веко.
– Денег не надо, я тебя так от плохой кровь избавлю, – цыганка наклонилась к нему, – дай только рубль на дети.
«А ведь не отстанет», – решил Ваня и достал первую попавшуюся монету.
– Ты не пожалел два рубля на дети! Ты добрый человек! – запричитала цыганка. – Теперь я скажу тебе, как от плохой кровь избавиться.
Ваня и вздрогнуть не успел, как она выдернула волос из его и так не очень богатой причёски. «Считанная волосина», – вздохнул он. А цыганка уже протянула волос между крепкими коричневыми ногтями, закрутив его в мелкие колечки.
– Ай – ай – ай, совсем плохо! Будешь с женщиной позориться, совсем обмякнешь. Я тебе
«Чёрт те что, – подумал Ваня. – Волос с кровью… Ерунда какая-то… Впрочем, действительно, что-то я обмяк в последние дни… Пусть гадает, может, скуку разгонит… Тем более, что денег не берёт».
Достал пятидесятирублёвую бумажку, потянулся за волосом.
– Стой! – Тебе нельзя в руки брать! Сама заверну.
Вложила волос в синюю бумажку, смяла её в какой-то немыслимый комок, зажала в кулак.
– Плюнь на деньгу! Скажи: чёрт…
– Ну, чёрт…
– …отпусти мою…
– Ну, отпусти мою…
– …кровь!
– Ну, кровь…
– Ещё раз плюнь! Скажи, сколько тебе за мой работа не жалко?
– Что не жалко? – не понял Ваня.
– За мой работа, что я тебя от порчи спасала, сколько не жалко?
– Иди-ка ты… Гони назад пятьдесят рублей, – заволновался Ваня.
– Ты не позорься, иначе я тебе так сделаю, что плохо твоему нижнему телу будет, совсем позор…
– Я тебе два рубля на детей давал? Гони пятьдесят рублей!
– Тьфу! – разжала ладонь. Денег нет.
«Плакала моя денежка, – обмер Ваня. – Она её уже давно куда-то втёрла! Ведьма! Да это же почти бутылка «Кахети»!
А цыганка тараторит:
– Деньги за работа давай! Дети твои совсем гнилые будут. Самому с женщинами позор большой будет. Совсем пропадёшь!
«Ей ещё и деньги давай… Вот ведьма!… Тридцать лет прожил, всегда от них шарахался и на тебе… А всё потому, что голова отдыхала. Пора включать голову, снова становиться старшим экономистом Иваном Филатычем».
И вдруг осенило: она же корчит из себя ведунью, хозяйку темных уголков сознания, сама должна верить во всякую чушь… Без этого её бизнес не заваришь… Значит, сама должна бояться непонятных заклинаний!
– Не вернёшь деньги, я прокляну и тебя и весь твой табор! Всех твоих ромалэ и чявалэ с потрохами!
Ваня припомнил страшные альпинистские байки, которыми в горах пугают новичков у костра. И сказал:
– Ты обидела Чёрного Альпиниста, Джантуганского Человека и Эльбрусскую Деву! Мундус универзус экзерцет гистрионен!
Он закатил глаза, воздел руки к пыльным листьям пальмы и запричитал загробным голосом, вспоминая названия горных вершин: Донгузорун–Гичи–Чегет–Карабаши… Сулахат, Софруджу, Гумачи, Кичкидар! Развернитесь чёрные Каракая, Шхельда, Джугутурлючат!…
Цыганка притихла, в её глазах появилось любопытство, а потом и замешательство.
А Ваню понесло, он перескочил с названий гор на формы горного рельефа:
– Чёрная мульда, Серый бергшрунд, Кровавый рантклюфт!
Он искоса глянул на цыганку, заметил некоторый испуг в её чёрных глазах и продолжил пугать:
– Ушба! Домбай-Ульген! Бу-Ульген! Кичкидар! Хицан! Сонгути!…
И вдруг неожиданно визгливо крикнул:
– Деньги давай! Я столько уже наговорил, что без денег тебя не отмыть!