Смех под штыком
Шрифт:
Постоял, подождал отряд на горе — нет сил, леденит до костей, ноги коченеют — начали мучительно спускаться к станице.
Тихон с разведкой подкрался к крайней хате, узнал, что гарнизон — в правлении, что сил в нем шестьдесят местных казаков, и направился к нему, а весь отряд свалился на окраину, взбудоражил собак и самих жителей, и разместился в хатах греться.
Раздалось несколько выстрелов. Зеленые высыпали из хат — и ринулись в темноту, внутрь станицы, ничего не понимая, не зная, где посты, силы противника. Подбежали к правлению — на улице, около — труп. Из двери вырываются громкие малодушные стоны раненого.
Внутри правления сидели
Вскоре появился Тихон с пленным потрясенным офицером, начальником гарнизона, и звеняще доложил:
— Шлепнуть его на месте надо: предательски застрелил проводника!
Привели и атамана станицы. Ключей от несгораемой кассы ни у кого не оказалось, и Илья приказал взломать ее топорами и штыками, подозревая, что в ней — ценные документы.
К утру все успокоилось; зеленые, расположившись по хатам и, чуть вздремнув перед зарей, начали знакомиться с гостеприимной станицей.
Труп веселого казака, торопившегося на свидание, взяли родные и торжественно похоронили. Зеленые проводили его до могилы строем и отдали кратковременному товарищу последние почести.
Конная разведка донесла, что Шапсугская станица неподалеку — свободна; там накануне был бой.
Три группы заодно выступали: от первой и второй — человек полтораста, и от «Грома с молнией» на этот раз человек 25. Взяли они гарнизон Шапсугской в 70 казаков почти без боя, начали выгружать продукты, а тем временем охочие поговорить собрали колокольным звоном население на митинг. На колокольный звон пожаловал и сильный отряд белых из Абинской. Его встретили — и завязался бой. К вечеру все разбежались. Зеленые бросили свои трофеи. Как же их плохо принимает Кубань! Бежали, как когда-то из Холмской, ноги промочили, ночевали в горах, промерзли, несколько человек ноги отморозили. Соединенный отряд сколько лазал по горам — все здоровы. И теперь благодушествует в Эриванке.
Снарядил Илья отряд и отправился с ним в Шапсугскую. На пути была глубокая речка — перевозились на подводах и верхом, усаживаясь на крупы лошадей сзади конных.
Пришли. Начали хозяйничать: нагрузили муки, винтовок, взяли несколько лошадей. Появились хмурые представители невыразимого грома да еще с молнией, недовольные, что на готовеньком другие сливки собирают.
Тут-то и случилось нечто потрясающее… Подошел к Илье коренастый с бородкой, в пиджаке, тоже чего-то хмурый, и изрек:
— Я — представитель Краевого подпольного комитета партии, из Екатеринодара. Товарищ Хмурый приказывает вам подчиниться.
А Илья посмотрел на него безучастно и сказал:
— Если ему угодно командовать нами, пусть идет в горы.
И пошел по своим делам. Оказывается, Хмурый связан с «Громом и молнией». Она у него числится красно-зеленой армией.
Выгрузили Шапсугскую, вернулись в Эриванскую, и началась работа.
Поскакали конные разведчики в разные стороны, — к станциям железных дорог, — под Ахтырскую, Абинскую и Крымскую. Поскакали и далеко влево, освещают предстоящий путь на Тамань за резервами. Не хочет Илья рисковать воевать с несколькими гарнизонами одним отрядом в 250 бойцов. Ищет подкрепления. Он рассчитывает, что на Тамани, где было трудней скрываться, откуда вышла целая армия, найдется немало отставших, но боевых и преданных революции.
А тем
Седьмая традиция зеленых рушилась: выборы командиров уступают место выдвижению их сверху и, вместо наиболее надежных, стали проводить наиболее подготовленных. Тут-то и понадобились политические комиссары.
Об’единенный отряд, состоявший из трех мелких групп, третьей, четвертой и пятой, насыщен был командирами и комиссарами, чтобы легко и быстро мог вырасти в три самостоятельные сильные группы. Человек тысячу-полторы вместит — и прекрасно: армия обеспечена.
И начались ежедневные занятия по хатам. Изредка проходили стройными колоннами по станице — все рослые, красивые, одетые в английское. А вечерами — песни, пляски. Тут еще веселей, чем в Папайке: ведь казачек полно — зазнобушки завелись, горы не давят, в станице — раздолье.
Тихон по-своему веселится. Каждый день на него жалобы: то с чужой гармонью по улицам скачет и рипит на ней, то обыск учинит где-либо, то просто напьется. Родимых уже мало в конном отряде; было восемь — теперь Усенко с Раздобарой нужно со счета скинуть: перевоспитались — стало шесть. Весь конный отряд в 30 сабель — в английском. Теперь уже в шубах не ездят, как прежде на Лысых горах. И Раздобара в английской шинели. Мало родимых в конном, да что с ними сделаешь? Что скажешь Тихону, если он один взял гарнизон и всегда идет первым в опасность? Ну, Илья вызовет его, начнет упрекать, а тот возмущается, что на него наговаривают: если и взял гармошку, так на время же — не повезет же с собой барохло? У него, кроме лошади да седла, никакой собственности нет и он есть самый настоящий пролетарий. — Что ему после этого скажешь? Так и терпят его вольности.
Написал Илья письма на побережье в разные отряды; написал и в Пшаду Моисею — спрашивает: была ли конференция, выбран ли реввоенсовет.
Пишет и Пашету:
«Не хочу я возвращаться на побережье. Сдам я тебе командование Зеленой армией — организуй там местных, разворачивай работу, защищай население, — а я с об’единенным отрядом буду гулять по Кубани и останусь твоим помощником. Там — мертвый участок, здесь — железная дорога, гарнизоны, здесь нужно встретить отступающую лавину белых и не пустить в горы».
Вот и судите Илью: диктатор. Готов был через трупы шагать к власти, а теперь, когда разнеслась о нем слава, сам уступает власть товарищу.
С населением еще хлопоты. Приходят с просьбами. Верни им всех четырех общественных лошадей. Мало им того, что зеленые не мстили им за службу у белых, всех распустили по домам. Уступил Илья, двух лошадей вернул. Но они настаивают, чтобы он вернул именно того, свинцового богатыря, которого он себе взял. Этого еще недоставало: им для перевозки навоза нужен или на станцию атамана возить, а ему для войны. А хороший коняка: сядешь на него — сам богатырем выглядишь.
Потом атамана им освободи. Долго просили, наконец, всем бородатым обществом пришли к правлению. Вышел Илья, начал порочить его, а они говорят: «Он для нас хорош был, а власть для народа». Спорил, спорил Илья, они и пустили хором:
— Голос народа есть голос божий.
Вспылил Илья, точно его обожгло, сказал, что отпустит атамана, и ушел в правление. Голос божий. Он это знает по родимым дезертирам Черноморья, которые готовы были убить его, лохани клеветы на него выливали. Но что скажешь этим старикам? Они же не поймут.