Смех под штыком
Шрифт:
— Ты — начальник 45-й дивизии! Занимай фронт, в гроб, богородицу…
Дыбенко — прямой. Махно — хитрый. Почетную должность принял. А спецов, которых прислали, пока не расстреливал, а просто — в вагон и: «Катись колбасой: нам сволочей не нужно».
На Украине — Григорьев, конкурент Махно. На севере Дона — Миронов, на Салу — Думенко.
Илья стал нудным пессимистом, едва попал в армию — никакой части ему не дали: своих командиров хватит. — А ведь он мечтал получить отряд и попытать счастья с ним по-своему: прорываться в тыл врага — и крошить.
Назначили его маленьким начальником, временным помощником комиссара
Теперь нужны комиссары. Где их взять? Послал товарища в бригаду, тот и наскочил на клад: один из полков — бывший продовольственный отряд. В то время продотряды очень важную роль играли: нужно взять из деревни хлеб и не вызвать восстания. В отряде этом много коммунистов. Отобрал товарищ десятка два работников — привез. В две недели развернулась работа.
В армии не нарадуются: каждый день аккуратно — сводка. Но что это за сводки! Какая пустота! Изо-дня в день одно и то же: плохо, близится катастрофа; плохо, нет ничего, близится катастрофа. В политотделе армии перестали читать сводки, перестали отвечать на слезные мольбы и вопросы. А впрочем, и прежде ответами на баловали. Это в обычае тогда было.
Илью быстро выдвигают. Через полтора месяца он уже комиссар дивизии. Начальник дивизии — ужасный партизан, с лицом медведя; в военном деле ничего не смыслит, но о жестокости его ходят легенды. Комиссаров не выносит, власти не разделяет. Три дня поработали вместе. Три дня искал встречи Илья — поймал ночью в вагоне. Начдив грозен. Вокруг него — шпана подозрительная. Условились: утром — на фронт. А потом что-то обмяк он, проглянул в нем человек. Расчувствовался, — и до глубокой ночи рассказывал о своем прошлом. И все-таки обманул Илью, уехал на фронт без него. Через час с паническим воем, с грохотом примчался паровоз: «Убили!»
Тяжелая задача у Ильи: удержать разложившийся фронт. Поехал вперед. Маленький труп в белье, лицо вымазано грязью. Убили — и ушли на фронт доказывать свою верность революции, погнали белых к самому Енакиево.
Собрал Илья комиссаров. С ним согласны. Тут же написал длинный доклад. Приняли. Сейчас же отпечатали на машинке — и с гонцами, через голову политотдела армии, — в штаб армии и штаб фронта: «Не заговор, не измена — катастрофа близится!»
Шпана из «личного штаба» начдива разбежалась, понеслась к братишке-Махно. Илья разослал во все концы телеграммы: ловить беглецов и направлять в штаб армии.
Остался деловой штаб. Голова дивизии выздоровела, но тело все в струпьях. Тяжелая, смрадная атмосфера: фронт разваливается. Илья ходит на штыках. Дикая сотня начдива заманивает его в западню.
Но какая сила духа таится в массе красноармейцев, чтобы выносить эти ужасные лишения: месяцами голодные, без сна, на морозе, разутые, раздетые!
А эти комиссары, это — подвижники. Они показывают другим пример, они хуже всех одеты, хуже всех едят, меньше всех спят первые в бою. С’езжаются к Илье и в начале, в конце дела, в свободные минуты и перед сном — поют революционные песни; поют, а глаза горят.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В марте на Черноморье
Так вот об’явлена была мобилизация. Добровольная. А чтобы еще добровольней шли в армию, Деникин издал вполне добровольный приказ от 18 марта № 500 о предании дезертиров военно-полевому суду и беспощадных приговорах к смертной казни. Ну, после этого всем стало ясно, что ожидать принуждения нехорошо, и стали добровольно собираться.
Все, кому пал этот тяжкий жребий, заканчивали самые неотложные дела по хозяйству: свинью ли зарезать, продать на базаре, чтобы припасти денег и хозяйке и себе; коз ли пометить, чтоб без хозяйского глаза не попали в чужое стадо; крышу ли подправить, где подгнила. А хозяйки тем временем накладывали новые латки на старые, слезы кулаками по лицу размазывали, сухарей подсушивали. Много не нужно: сама будет приносить пока что. Другой раз, может, горячее пошлет с мальчонкой.
Каждый пережил мучительные дни колебаний. Подчиниться — погонят на бойню, против своих, красных, оторвут от беспомощной семьи. Так надоела война, так хочется покоя. Ослушаться, уйти в дебри гор — значит самому себе об’явить смертный приговор и жить многие месяцы, может-быть, годы в ожидании расстрела. Будут ловить его, как зверя, будут приходить карательные отряды, издеваться над его женой, семьей; может-быть, разорят, сожгут хозяйство. Выдержит ли он, не отдаст ли себя в руки врага? Стоит ли противиться, ожидать прихода красных? Придут ли они?
Выросли свежевырытые землянки в трущобах гор, в лесах около деревушек. Скоро сгладились в памяти минуты разлуки с плачущими женами, цепляющимися за ноги детишками. Свыклись со своим положением бежавших смертников и настал вынужденный праздник для отцов семейств, заботливых хозяев — целыми днями сказки друг другу рассказывают да поджидают от баб провиантское довольствие.
Белые в амбицию вломились: «Как они смеют не почитать знамя добровольчества! Внушить им уважение!» — и началось…
В Новороссийске об’явился подпольный большевистский комитет. Связался с зелеными, созвал представителей на конференцию в Борисовку, недалеко от города.
Бодро, как козы, прыгают между кустами ходоки с гор. Торопятся. У белой мазаной хаты, крытой дранкой, на пригорке лежат люди в апостолах, рваных фуфайках, пиджаках. Греются под ласковым солнцем, языки чешут, хохочут. По рукам ходят кисеты с турецким табаком. У каждого хозяина свой способ выдерживания табака, у каждого — особого вкуса табак. Ну, ребята и пробуют. В сторонке сидит, тренькает на балалайке, покусывая усики, напряженно сосредоточенный парень. Шапчонка откинута на затылок. Ему хочется запечатлеть этот веселый день об’едияения зеленых песенкой. Мотив — готовый: «Яблочко», а вот слова все расползаются, не подгоняются в рядок. Вдали — чубатые горы нежатся лениво.