Смех под штыком
Шрифт:
— Кто здесь спит? Сдавайся! Вы окружены! — и под грохот выстрела замертво свалился вниз, пораженный пулей в грудь.
Это командир группы «благословил» его.
Ведь зеленый — как заяц: спит и одним глазом смотрит. Проснулся — опасность, за наган — и жми.
Тут затрещали пулеметы, винтовки, забарабанили по железной крыше пули.
Зеленые дрогнули, похолодело в них все от ужаса, потом вскипело отчаянием:
— Не сдавайся! Бей друг друга! Все-равно погибли!
Но Кубрак всех скрутил своей волей:
— Стреляй
Дали несколько залпов из шести винтовок, слышат — крик офицера под домом:
— Бомбу дайте! Сюда!
И зеленые вспомнили про свои бомбы; командир группы выбросил — и рвануло внизу. Видят — бегут белые за дом, прячутся, — и сами бежать. Вылезают через слуховое окно вниз головой, скатываются, прыгают на землю — и в сторону… Один упал… Другой… Третий… Кубрак и за ним товарищ проскочили…
Колючий кустарник раздирает руки, одежду — спасены! В тот миг, когда они бежали от дома, пулеметы не стреляли.
Бегут, задыхаясь, на гору, сердце молотками стучит, в груди жжет, подламываются ноги. Бегут порознь, не зная, кто еще остался жив.
Взобрались высоко, оглядываются — нет погони. Свалились в бессилии, судорожно сдерживают вырывающееся со свистящим шумом дыхание; безумными глазами впиваются в тот крошечный домик глубоко внизу, где серыми вшами ползают солдаты белых. Где же там товарищи? Как жутко за них, жутко, что и сами так недавно были в ледяных об’ятиях смерти!.. Не верится, что было это все наяву, не верится, что товарищи убиты и не придут уже никогда в группу, что эти мирно ползающие солдаты так ужасны…
А вокруг трава, кусты и скалы, умытые дождем, искрятся на солнце; там, глубоко внизу, в утренней тени хребта за рассыпавшимися вдоль белого шоссе домиками с черепичными крышами, за гордым красавцем-заводом — зеркальная гладь голубого залива с дремлющими могучими океанскими пароходами, юркими, быстроходными катерами. И за ними вдали — светлый от восходящего солнца город. Как хорошо жить, видеть все это, дышать глубоко, свободно этим легким, бодрящим воздухом!..
Но жуть снова вздергивает: убиты товарищи, облава пойдет в горы. Кажется, малец остался. Он не устоит, выдаст. Скорей в группу, пока не привел облаву!
Белые их не преследовали: никакого расчету связываться с «каторжными душами». Когда прекратилась стрельба, они осторожно подкрались к дому, будто чердак был в заговоре с зелеными и мог еще выбрасывать бомбы. Но офицер хочет показать солдатам пример смелости, такой же, как показал его павший коллега, и он крикнул вдруг резко, перепугав окружающих солдат:
— Кто остался? Сдавайся! Слезай вниз! — и так же, по примеру павшего коллеги, длинно выругался.
Чердак упрямо молчал. Офицер устыдился своей запоздалой храбрости и менее грозно продолжал:
— Говори же, кто
Молчание. Тоненький, слезливый голосок, точно с неба, заверещал:
— Они все утекли! Это — я! Не стреляйте: я сичас!
Малец начал спускаться по лестнице, не помня себя, дрожа всем телом, еле владея онемевшими руками и ногами, готовый кубарем свалиться при малейшем окрике и ожидая каждый миг пулю в спину или удар штыка.
Растерянный, помертвевший, слезящийся, едва ступив на пол, который, казалось, высоко поднялся, толкнул его и уплыл куда-то, паренек с глазами, горевшими ужасом, дребезжа зубами предстал перед врагами…
Вдруг страшный толчок, острая боль в подбородке и во рту откинули его назад; сзади что-то больно толкнуло его в спину — и он бессознательно вернулся к равновесию, мутно озираясь вокруг, теряя страх и сознавая лишь одно, что он стремительным вихрем уносится в небытие, что он умирает…
— Говори, кто бежал! Кто еще в поселке? Кто помогал?
Этот окрик вернул его к жизни, он снова почувствовал страх и снова качал верещать:
— Я все скажу, не бейте, я нечаянно попал!
А рот заполнило липкое, соленое. Сплюнул на пол сгусток крови, размазал ее по губам…
Началась расправа. Сейчас же устроили облаву по заводам. Арестовали 32 человека и погнали в тюрьму. В числе их была и жена Кубрака. Избили до потери сознания Ткаченко, у которого ночевали зеленые. Затем облава повалила в горы по горячим следам, чтоб группа не успела приготовиться к отпору. Проводником прихватили мальца.
А спасшиеся товарищи прибежали в группу, подняли тревогу. Все сбились перепуганным стадом, потом сразу опомнились, ринулись в бараки, чтобы захватить с собой барахлишко и выступить.
Снова сбегаются, навьюченные вещевыми мешками, винтовками, кирками, лопатами. Замитинговали, закричали (командир убит — и нет порядка). Но Кубрак властно взывает:
— На Кубань, под Шапсугскую! Там жратвы много, и не так опасно!
— Куда попрешь от семей? Нужно поблизости место!
— В первую, геленджикскую группу проситься! Свои, цементники, примут! В незнакомое место — нельзя: сядешь, а около — пост или шпик живет! Нужно осмотреться, потом выбирать бивак!
— В первую! Вместе веселей! Пусть идет Кубрак! Дать ему в придачу человека два!
— А нам где ждать? Не здесь же сидеть, пока вырежут?
— На старый Кабардинский бивак! Там первая недалеко.
— Как, на старый? Его белые знают! Забыли, почему ушли оттуда? Провокатор оттуда сбежал? А малец, думаешь, не приведет туда? Пошли прямо в первую!
— Да ведь только до утра, пока делегация смотается! Нельзя же без спросу навязываться! Двигай, Кубрак, без пересадки!
А Кубрак командует:
— Пошли, ребята, дорогой успеете наговориться! Я в два счета смотаюсь!