Смех под штыком
Шрифт:
Вышли. Растянулись длинной тревожной цепью. Кубрак выслал разведку вперед, другую — на Мархотский хребет, чтобы могли во-время предупредить об опасности.
Пришли на старый бивак. Прилегли, точно ждут казни. Кубрак с несколькими товарищами, возбужденно разметывая слова, понесся дальше, под Геленджик, в первую группу.
Пришел туда уже вечером. Встретили его запухшие от сна, изленившиеся зеленые первой группы. Встревожились, столпились вокруг. Кубрак горячится:
— Выручайте товарищей: свой брат, пролетарий!
Но эти геленджикские товарищи не совсем пролетарии:
Отложили до утра, Подумать есть о чем. Кубрак возмущался, спорил. Для него ясно было, что об’единиться необходимо: тогда они будут бить облавы, смогут нападать на гарнизоны, смогут хорошо обеспечиться и развернуться в сильные отряды.
Долго спорили. Пролетарии и полупролетарии не понимали друг друга. К полудню договорились, решили об’единиться. Кубрак вместе с делегацией понесся с радостной вестью к своей группе.
Когда он уходил от нее, зеленые остались в крайней тревоге, ожидая с часу на час облаву. Они были уверены, что малец приведет ее на этот старый бивак, не найдя группы на прежнем месте.
Нужно было выставить усиленные посты, производить беспрерывно глубокие разведки. Но головы у них не было. Соберутся в кучу, начнут судачить, кому и что нужно сделать. Разойдутся успокоенные, что все хорошо сделается, а оно ничего не давалось: каждый считал, что это не его касалось.
В разведку, на посты итти никто не хотел. Вся группа лежала, как на колючках, вскакивая часто, собираясь разбегаться.
Пока досидели до вечера, переругались. Ночь провели в жуткой тревоге, никем не охраняемые, вынужденные дежурить все вместе.
Но прошла ночь, разогнало тревоги солнце — и успокоились зеленые, уснули мертвецки. Повара однако, уверенные в незыблемости своего авторитета, ни с кем не спорили, никого не спрашивали и выполняли свои обязанности от чистого сердца. Ужин, положим, они не готовили, не до ужина всем было, а обед — пожалуйста. Проснулись зеленые — обед готов.
Не торопясь наелись за два дня и окончательно успокоенные собирались провести время за рассказами о прошлом. Но некоторые зеленые нервно ко всем приставали, расспрашивая, выставили ли посты; ни от кого толку не могли добиться, переходили от кучки к кучке и ругались, сами не зная кого ругают.
Вдруг загрохотала раскатисто стрельба, пулеметы застрочили — и взвыли, заметались в безумной панике зеленые, заглушив стоны раненых. Понеслись вниз по ущелью, бросая шинели, винтовки, все, что можно было бросить… А вслед за ними со страшным победным криком несся враг, сзади слышались жуткие предсмертные стоны добиваемых раненых…
Быстро стемнело. Изредка слышались слабые стоны умирающих, в своем безумии взывавших к дикому ущелью о помощи, просивших воды…
Когда делегация, возвращавшаяся из первой группы, весело и оживленно разговаривая, стала подходить
Остановились. Кубрак тихо шепчет:
— Не ушла ли куда группа? Не было ли здесь облавы? Надо итти осторожней, — и крадучись пошли вдоль сырого ущелья.
Трупы убитых… Разбросанные шинели, винтовки, котелки с недоеденным супом…
Ужас сковал их. Снова остановились. Что же делать? Что случилось? От кого же узнать?..
Бежать, неудержимо, безумно, слепо… Но куда? Где враг?..
Вдруг рванулись: бежать! Один-другой метнулись, потом вспомнили про винтовки, защелкали затворами; Кубрак тихо, зловеще отчеканил:
— Кто там?… Кто прячется за деревом? Выходи — стрелять буду…
Тишина… Шелестят листья. Укоризненно покачивают верхушками деревья. Из темноты нерешительный тихий голос:
— А вы кто?… Ты, Кубрак?
— Я, я! Что случилось, где товарищи?
Сошлись, переговариваются в полумраке. Пошли разыскивать оставшихся. Собралось шестьдесят человек, запрятавшихся под кустами, в скалах, не смевших бежать, не решавшихся выходить из своих убежищ. Кубрак отправил их в первую группу, а сам с несколькими товарищами остался до утра. Собрал еще человек двадцать и повел с собой. Другие разбежались, видимо, затем, чтоб никогда не возвращаться к зеленым. Иные бежали назад, где больше опасность, но больше и товарищей, ближе семьи.
Ни о чем не заботились лишь семнадцать бойцов, навеки уснувших на сырой земле с широко, напряженно раскрытыми, потускневшими глазами…
— Ать! Два! Голову выше!.. Дай ножку, мать-перемать!.. Левой!.. Левой!.. Р-руби ногой!.. Бык-бык-бык-корова! Сыки-брыки-бык!..
Шагают легионеры, воспитание военное воспринимают, ходить учатся. Тарасов — щеки, как окорока, усы вниз, — грозный командир. Каблучки вместе, носком сапога пристукивает, команды выкрикивает:
— Порядку не вижу! Бего-ом!.. Я вас, каблов, — выучу! Ишь, разболтались! Подбери живот!..
Уж так некогда, так некогда зеленым пятой — от утра до вечера все учатся: утром — строй, потом — политграмота, потом опять строй. Пообедали — опять за политграмоту. А вечером — отдых. Развалятся на травке группами и заведут разговоры. В ущелье тепло. Вокруг — часовые. Над головой темной шапкой листва нависла. Кое-где костры вспыхивают.
— Надоела ж эта пустозвония, — заводить речь легионер. — Дураков из нас сотворили. На фронте — беда, пошли белые на Москву, Екатеринодарский комитет провален, человек 30 арестовано, в Новороссийске тоже человек пять арестовано, четвертая досиделась, что всю раскрошили. А мы, как индюки, надулись и сидим, ждем своей очереди. Этому бы Тарасову перо вставить: кто с умыслом нас губит, а этот с дура ума. Время ли сейчас забавляться строем? Я семь лет в армии, пять лет воюю, а он меня, как лошадь, дрессирует… Спектаклями развлекаемся. Нечего нам делать. Народу набрело много, человек 300, а толку с этого? Видят люди, что лежим и бока мнем — и лезут в компанию. А поведи в бой — разбегутся.