Смех под штыком
Шрифт:
Больше трех месяцев шла деятельная подготовка к с’езду. Провели. Вы думаете это и все? Как же вы наивны. Ведь это был всего-навсего организационный с’езд. На нем обсудили цели борьбы: ведь никто же не знает, чего добивается? Обсудили и способы борьбы: из винтовок стрелять или, скажем, из резолюций, свернутых в хлопушки, или просто-таки показать врагу со всей силой презрения спины со всех, видимых для него гор и оттуда пускать ему угрожающие ноты. Затем выбрали временный организационный комитет, которому поручили созвать окружной делегатский с’езд в горах за Воронцовкой. С’езд
По случаю молниеносных темпов страсти разгулялись: нужно провести во всех деревушках предвыборные собрания, затем — выборные собрания, на которых протянуть только своих, эс-эровских делегатов; затем провести послевыборные собрания, чтобы выработать наказ делегатам и поклониться в пояс избирателям за оказанную честь; затем нужно собрать делегатов, затем провести предс’ездовское частное совещание, на котором провести предварительную обработку представителей и сколотить сильную фракцию.
Дни и ночи кипит организационный комитет. Тонкая, сложная вещь эта эс-эровская демократия. Прямо хоть кафедры в университетах устанавливай для изучения этой науки.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Август в агонии. Красная армия отступает с боями. Положение серьезно. Красно-зеленое движение громят белые, выжигают с корнем. Подполья придушены.
Красная армия обновилась, рвется в бой: скорей на юг, где всего в изобилии, где белый хлеб, где теплая зима. Напряжена, налита энергией армия. Переходит в наступление.
Но белые рвутся в Москву, где их ждет триумф, где сорок сороков колоколов встретит их в радостном малиновом перезвоне, где осенью справят вне очереди пасху и вся древняя матушка — Москва будет усыпать победоносный путь Добровольческой армии по случаю осени бумажными цветами. И тогда, наконец, отдохнут победители, осененные славой, хорошо обеспеченные, гордые сознанием, что они спасли родину. Рвутся деникинцы вперед.
Донская армия не отстает, не хотят донцы уступить лавров деникинцам. Они хотят мир удивить своей тактикой.
Десятого августа Мамонтов, обандитивийшся генерал, донской степной партизан, прорвался с конницей в семь-восемь тысяч всадников в глубокий тыл красных и за полтораста верст от фронта занял Тамбов. Дрогнула Красная армия. Тыл в панике.
Но 15 августа войска XIII и VIII армий, сосредоточившись против Купянска, стремительно перешли в наступление и заняли Волчанск, Купянск и Валуйки, в тылу врага за сто верст.
В это же время на донском фронте восстал против красных начальник казачьего корпуса, сам донской казак, Миронов.
Бешеная схватка.
Половина августа. Подготовка к от’езду в тыл белых партии подпольников закончена. Приехал, наконец, Борька из Киева, целый месяц мотался, привез мануфактуры. Из нее пошили костюмы. Все на один покрой и в два цвета: черные и серые. На одного глянешь — всех остальных по нем отыщешь. Узнают белые, что направляются к ним гости, — всех переловят. А тут новая беда: шляп нигде нет. Фуражек солдатских да черных, в роде солдатских, много, но они не подходят.
Бегает
И товарищи болеют по очереди. Кажется, всех перекатало.
Собралось 22, а сколько выедет? Никто оставаться не хочет, да больного на спине не потащишь.
В последнее время они как-то отдалились от Ильи. Или он отдалился, устроившись своим семейным уголком. Временами отзываются о ней нехорошо: капризная, начальницей пытается держаться. Да они ведь птицы вольные, их не взнуздаешь. Илья недоумевает, не верит: она нежная, мягкая, скромная.
Однажды пришли к Илье в сад ватагой необычно серьезные. Вызвали его и ее. Вышел он к ним — сидят за садовым столом, глаза прячут. Борька, лет на десять старше его, прикидывается беззаботным. Пришла и она. Села. Борька говорит, волнуется:
— Товарищи обсудили создавшееся положение…
— Какое положение? — удивился Илья. Но Борька, встревожившись, что больное останется попрежнему и решение товарищей сведется к пустым разговорам, горячо продолжает:
— Мы за тобой куда угодно пойдем, мы тебе верим, но она… Если она поедет — мы не поедем. Или она — или мы. В подполье нам не до капризов будет…
Илья слушал, опустив смущенно глаза. Он понял то, что нужно было давно понять. В подполье женщина хороша, как товарищ, пока любовь не связала и ей и ему крыльев и не бросила их насмешливо на землю. Пока они работают совместно, даже ищут, желают друг друга, они взаимно облагораживаются, каждый стремится ввысь. Но связались — и тянут друг друга вниз, отвлекают от героических подвигов; когда грозит опасность товарищам, всему делу, они стремятся спасти, выручить прежде всего друг друга. А в подполье нужно спокойно переступать через трупы товарищей, чтобы спасти дело.
— Товарищи твердо решили…
— О чем говорить? Ясно. Я согласен. Но я требую и от вас строгой дисциплины.
Товарищи повеселели. Свалилась тяжесть. Они ожидали отпора. Она, бледная, слабая, чуждая, одинокая, поднялась и ушла…
Илья чувствует себя оплеванным. Они вторглись в его личную жизнь. Но они вверяют ему свои жизни, они вправе рассчитывать и на его жизнь, а это — пустое.
Но она… Поверит ли она ему, не заподозрит ли, что он поступает нечестно? С какими глазами пойдет он к ней?
Вечером — слезы, упреки, муки…
— Но ведь на два-три месяца еду, не на век же разлучаемся. Приеду героем — и заживем. Устрою пока что на службу — нуждаться не будешь. Что же тут трагического?
Ходят ватагой за несколько верст, в центр города, в столовую, похлебать «брандахлысту» или супу — «кары глазки». На второе — вареный ячмень или картошка. В очереди, конечно, выстаивают. Под’едят, выйдут — гимнастерки из-под поясов выдергивают, пот с лица вытирают, отдуваются. Не от ёдова, конечно, — от спертого воздуха, потому что в столовке один ест, а три за минутной стрелкой следят; за стул в три руки держатся.