Смех под штыком
Шрифт:
Трудное время настало: со всех сторон тревожные вести, а зеленые разлагаются, поговаривают о сдаче, о Постовалове. Приходится митинговать, говорить все о том же, что всем слушать надоело.
Белые рассылают воззвания, убеждая сдаваться, угрожая суровой расправой непокорным. Зеленые тоже разворачивают агитацию, рассылают свои воззвания, отпечатанные на машинке, скопированные на шапирографе.
До зеленых дошли сведения о сотне отборных контрразведчиков, отправленных в горы. Одного поймали — расстреляли. Потом захватили нескольких будто бы бежавших из тюрьмы. Разобрались — и вслед отправили.
Но в Джубге белые свирепствуют.
На заре 17-го августа… Этот день достоин… в этот знаменательный день… Но почему не гремят оркестры, почему радостное ура не перекатывается по горам, почему зеленые не налетели вихрем на врага, не смяли, не наступили ему на горло — и в позе победителя не сказали: «Это — он! Это он все сделал, наш великий вождь, товарищ Хмурый!».
С холодком встретили: «Приехали? Долгонько. Все лавры проездили. На готовом можно и работу развернуть. Что ж, оно конечно, при воротничке… манжетах, в шляпе в горах как то не того, а все-таки, раз вождь, — против не попрешь, веди».
Но он принес невеселые вести:
— В Екатеринодар прибывают с фронта войска белых под командованием генерала Филимонова для борьбы с красно-зелеными.
Но не разбегаться же им, не приняв боя? Надо хоть семьи выручить. И приказ уже отдан.
Выступили. Погода препаскудная: дождь хлещет, ноги в грязи увязают: лицо, руки мокрые, шинели набухли, а итти надо; семьи заждались, глаза проглядели.
Двигаются зеленые длинной понурой цепочкой. Посредине их начальство, чтоб опасность ни спереди, ни сзади не грозила. Петренко-то впереди. Но Петренко — отчаянный, а почему эти вожди трусят? Ну, непобедимое войско, глядя на них и не глядя на то, что до Джубги еще верст двадцать, полыхается: вынырнет ли из под ног птичка или заяц поскачет от них — и шарахнулись, как пугливая лошадь, в сторону. А ведь шло их 350 на гарнизон вдвое меньший.
Шли с большими остановками. В ночь под 19-е августа зеленые уже приближались к Джубге. Верст за десять до нее в первой роте кто-то выстрелил из револьвера. Непобедимое — в кусты, под кручи, в ущелья.
Навоюй с таким войском. Да тут сам Наполеон без штанов набегается. Казалось бы, что особенного? Ну, хлопнуло, и хлопнуло: может, сучок обломился; может, согрешил кто; может, откашлялся кто; может, и в самом деле кто подшутил; да, наконец, может, и провокатор какой затесался, — но ведь из револьвера одной пулей всех не перебьешь? Стрелять он в зеленых не сможет: сейчас же обнаружится; белым донести не успеет? А подберется цепь к Джубге — тогда пусть перебегает, тогда белые по стрельбе догадаются, что зеленые в гости пожаловали. Раз пугают, значит пугаться не надо.
Но зеленые все-таки разбежались. «Ау-ау, и куда вы, черти, разбежались, и чего вы, полосатые, испугались?» — Притаились орлы под кустами. Кое-как успокоились, собрались. Стали искать виновника, да разве в такой панике его сыщешь? Решили: в цепи провокаторы — и пошли дальше, будто их за рога тащат.
Подошли к Джубге, окружили ее. Десять часов утра. Разве это дело? Зеленые в десять утра нападают! Где это водилось? Нет уж, видно не судьба. План-то разработали детальный: подтянуться, выжидать. Петренко на дерево полез, видит — из казарм пулеметы белые тащат. Тут сообщили ему, что провода оборваны — можно начинать. Но связь от всех частей еще не прибыла. И ждать некогда. Приказал наступать.
Пятая рота доходила до маяка; третья не могла завладеть своими
Петренко на дубе сидел, в бинокль за боем наблюдал. Белые сыпнули по нем из люисса, пуля не задела, а дубовым мусором от коры засыпало глаза — свалился. Потом снова поднялся, видит — проиграно все: третья, непобедимая, говорит — на сегодня довольно, патронов нет, мало прихватили с собой. А белые, человек 25 с люиссом, начали заходить в тыл Петренко. Тут уж ясно стало: ничего больше не высидишь — отступили, прихватив с собой двух раненых и одного убитого из роты Кубрака, видно, они-то и выдержали весь бой.
Разошлись зеленые по трем направлениям, а Петренко с 25 непобедимыми орлами третьей роты и со штабом двинулся в Дефановку доложить Хмурому о результатах боя.
А вы что думаете, Хмурый будет вам размениваться на мелочи? Подвергать свою драгоценную значимость и все революционное движение на Северном Кавказе риску? Ведь кубанские подпольники почти все в тюрьме сидят. Кто же заменит новоявленного вождя, если с ним грех случится?
Снова говорит Хмурый:
— Войска генерала Филимонова лезут в горы. Сопротивление бесполезно. Нужно итти в милую, прекрасную, гостеприимную Грузию, где цветут зимой розы, где все поет в сладостной неге. Нужно создать новый комитет. Нас осталось трое: я, конечно, ты, Витя, и ты, Гриша. Мы можем себя выбрать, выражаясь в шутку. Комитет мы перенесем во Владикавказ… Что?.. Далеко?.. Семьсот верст поездом с двумя пересадками? — пустое. Было бы желание работать. Знаете — неудобно два комитета, Кубанский и наш, Краевой, держать в одном городе, а нам предстоят дела мировой важности.
Петренко сиротливо осторожно спрашивает:
— Ну, а мы как?
— Я же сказал: в Грузию. Я вам напишу. Пока с вами останется Гриша.
Он поднялся и твердо произнес:
— Завтра я ухожу. Потрудитесь приготовить проводника и вообще все, что полагается. — Тряхнул длинными, откинутыми назад волосами, воротничек, манжеты поправил и вышел прогуляться, заложив руки за спину.
Вести шли одна хуже другой. Пришел Петренко в Левую щель, а там сообщают: в Пшаде белые. Посылает в пшадскую шестую роту связь — оттуда доносят: сдались вместе с командирами.
Тут прискакал верхом на клячонке Жмудь: бежал из пятой группы. Назвался начальником штаба ее, присланным за помощью, сказал, что пятая уже два дня отбивается от белых, и, если немедленно, сию же минуту, не помочь ей — она погибла. Сказал — и исчез. Кто такой? Что такое?
Кое-кто его знал — верно: Жмудь. Сейчас же послали Кубрака: «Твои цементники храбрые, им везде первая дорога — иди отбивай Пшаду, прорывайся к пятой. Может, и самим придется туда удирать».
Ушел Кубрак со своей ротой, еще страшней стало. Придет ночь — и чудится «Ночь на Лысой горе»: справляют дикую, кошачью свадьбу шакалы, поют о гибели полки, кишит черная бездна невидимыми змеями…