Смех под штыком
Шрифт:
Дрожит кучка повстанцев, дерзнувшая выступать, побеждать, когда белые идут к Москве. Забились зеленые, в трущобу Левой щели, ждут гибели.
Из Шапсугской донесение, что через Шабановский перевал идут белые с горными орудиями, все хутора по пути жгут, расправляются с семьями зеленых.
Со всех сторон эхом перекатывались по ущельям взрывы снарядов, трескотня пулеметов, ружейной беспорядочной стрельбы.
В Шабановке белые согнали скот на улицу, не позволяя его кормить, поить — и скот поднял такой жалобный рев, что жители
Не выдержали зеленые: пример Постовалова, который пассажиров обирает, пример пшадцев, мирно живущих по хатам, заразой проникает в мозг. Но как сдаваться после того, что было, после боев? Стоит ли рисковать своей головой? Не для того ли есть головы командиров? Они начинали — им и отвечать, а мы ни при чем, — мы темные люди. Змеей ползут разговоры: сдаваться, выдавать… Избегают смотреть в глаза командирам: в жертву идолу их метят.
Снова поднимался ночами Петренко на гору Афипс, как глубокой осенью, когда бушевал норд-ост, и тоска по действию, по своим терзала его. Тогда чудились ему выстрелы, взрывы снарядов, он чутко прислушивался, старался обмануть себя, уверить, что фронт близок!..
Но теперь… Поднимался на гору, становился лицом к северу, С тоской всматривался во мрак ночи. Вокруг ухали взрывы, но не радовали они его. Вокруг полыхали пожарища, угрожая, подкатываясь все ближе, все ближе, видны тени бегающих в огне людей… Но это — обман зрения.
А пожарища все близятся, готовые сожрать его. Сознает Петренко, что он — первая жертва, которую бросят в пасть зверя, чтобы умилостивить его. И тоска — уже не по действию, тоска — по жизни, по разбитым надеждам, одиночество среди сотен товарищей…
У Кубрака было триста бойцов, занял прекрасную позицию на горе у хутора Облиго. Послал разведку на Пшаду — та доносит: 20 000, корпус Кутепова наступает. Зеленые поверили.
Кубрак доносит Петренко: «Броневики, артиллерия, войска прибывают». Тот отвечает: «Прими меры к отступлению».
Трижды доносил Кубрак, предупредил, чтоб убирались из Левой щели.
Выступили белые. Проводники у них — пшадские кулаки, все тропинки, все позиции знают. Идут ночью, смело; пускают красные ракеты.
Прошли мимо засады зеленых. Как-то вышло, что те не могли или не решились нападать на них, и направились белые в самое гнездо зеленых, в Левую щель.
Но те уж убрались оттуда, увезли все, что можно, и белым оставалось жечь хаты, ковырять штыками стены, вымещать на этих хатах всю неизлитую злобу на эту ненавистную Левую щель. Отыскали неподалеку детей Петренко; их не закололи, их взяли заложниками в Туапсе, чтобы отец присмирел.
Растаяла левощельская армия. Ни одного боя не приняла.
— В Грузию! Сам Хмурый приказывает в Грузию!
— Постановление: оставаться! Горчаков, Узленко, Сокол — все командиры за то, чтоб
— Пошли под такую!.. У вас — хозяйства, вам семьи свои охранять надо, а мы что: сторожами для вас будем? Вам жратвы баба принесет, у лысогорцев — стада овец, горы картошки, а нам что жевать, когда зима придет?
— Уходить! — кричит бывший иеромонах Амвросий, перелицованный Зелимханом в политического вождя зеленых. Он ведет предательскую игру. На обоих собраниях соглашался оставаться, а теперь мутит: — В Грузию! Зима придет с голоду подохнете!
Вокруг него стадом жмутся растерявшиеся. Их клянут, над ними издеваются:
— Трусы! Предатели!
Те тоже кричат, возмущаются:
— До каких пор будем страдать? Что будем делать зимой?
Крики, галдеж, ненависть, готовая прорваться в рукопашной схватке.
Узленко, бородатый, до хрипоты кричит:
— Не ходите! Погибните дорогой! 250 верст до Грузии, а пойди по горам — 350 будет. Кто вас накормит на хребтах гор? Куда идете? Давно ли с грузинами дрались? Подождите немного: из Ростова помощь идет, подпольники едут! Пятнадцать красных офицеров из Советской России едут!
— Оставаться! — кричат легионеры. — Мы все горы разворочаем, пятьдесят лет воевать будем — не сдадимся.
Горчаков тоже перекричать старается:
— Мы завтра же пойдем в налет! Завтра же покажем, что мы еще живем! На Кубань пойдем! Белый хлеб, сало, молоко лопать будем! Чего испугались?
А бывший иеромонах свое гнет:
— Что вы слушаете их? Они хотят додержать нас до зимы, чтобы мы с голоду подохли! Надо уходить пока тепло! Никого, ребята, не слушай! Пошли в Грузию! Сам Хмурый приказывает!
Тут загалдели уходящие, и видит Узленко — пропадает все дело. Вскипел бешеным гневом, хватил винтовку наперевес — и сразмаху всадил штык в благочинного… Тот и обвис… часто, часто заморгал, слезы потекли по свернутому на бок лицу…
— Что? Наших бить? Бей их! Коли!
Легионеры — в самую гущу:
— Ша! Видите? — жив. Подмышкой прошел штык… Не будет мутить.
В стороне же, на все согласные, решения ждут, перешучиваются, чечетку отбивают:
— Ха! ца-ца… Ха! ца-ца…
«Я на бочке сижу да слезы капают, Никто замуж не берет, а только лапают…»А Узленко опомнился и кричит:
— Расстреляйте меня, но не сегодня, а потом, если будет плохо! Но я уверяю — хорошо будет.
Собравшиеся уходить заколебались. Но один зеленый да еще партийный остался верен Хмурому:
— За мной! — и побрел шелудивой овцой, у которой черви мозг проели… Никто за ним не последовал.
Узленко вскинул винтовку — и вдогонку выстрелил: «Проваливай, сволочь!».
Но накануне ушло 20 человек. Что ж, потерявшие веру ушли… Когда остаются сильные духом, у них прорывается энергия.