Смех под штыком
Шрифт:
Прошел, даже в окна не заглянул… Идет, клянет себя: «Идиот, трус, квашня, распустился за болезнь»… Но вышел на пригорок, и борьба улеглась. Впереди под ним — домики, скудная зелень, вдали стройные здания, за ними — голубой залив, а дальше — город и море. Как хорошо! Спустился в балочку, поднялся, встретил «Румяного». Необычно-оживленно, быстро заговорил с ним:
— Как ваша кличка? Я называю вас «Румяным», но это же только примета?
Тот рассмеялся, сказал. Илья снова спрашивает:
— Вы куда направляетесь?
— На
— Наверное: каждое утро собирались. Только я не зашел — какой смысл? — Работу знаю, после обеда приду — и доложу… А вы правда стражником служите?..
Поговорили — разошлись. Начал спускаться «Румяный» в балочку — и задрожал… Не может отвести от них взора… Ведут… четырех… И в них штыки направлены… Куда же бежать? Надо итти: еще погонятся… Пошел навстречу… Федько в черной рубашке, подпоясанной ремешком… Семенов без фуражки… волосы дыбом… Он в русской шинели. Новацкий, этот красивый мальчик с большим лбом… в рубашке и синих галифе с красными кантиками. Еще кто-то четвертый… Кажется, фельдшер. Где его взяли?.. Подходят… Конвоиры подозрительно всматриваются… Товарищи улыбаются ему, будто хотят оказать: «Стыдновато итти на убой, но ничего не поделаешь: как видишь, не в нашей это воле»…
Прошли…
«Румяный» понесся в город. Предупреждать…
Нюся спасена. Она была на базаре. Пришла — дом оцеплен казаками… Не помня себя, еле владея собой, прошла дальше, обогнула квартал — и, сдерживая рыдания, побежала в пород… Предупреждать…
«Но что там творится на явке? Нужно знать, нужно видеть!» — и она бежит назад; издали через другие дворы пытается увидеть. Вокруг дома — никого. Двери — настежь. Внутри — люди…
Она забежала на квартиру Ильи — и вырвался из груди вопль:
— Погибли товарищи! Провал!..
Бросилась на стул, свалила голову на стол — и зарыдала… Хозяйка, добродушная, мягкосердечная принялась ее ласкать, успокаивать, а у самой слезы по лицу катятся…
— Да кто же погиб?.. Какой ужас, какой ужас… Илья пошел около десяти утра…
Нюся подняла разгоряченное лицо:
— И он?… И он погиб! Все?!.. Утром были трое: Семенов, Федько и Новацкий. В десять был обыск… — и она вскочила вдруг выросшая, сильная, смелая:
— Я пойду туда. Узнаю. Спасу документы.
Метнулась. Хлопнула дверью.
— Да постой же!.. Куда побежала, скаженная?..
Хозяйка из комнаты в комнату бегает, перестанавливает безделушки, зачем-то убирает с чистого стола, стонет, выглядывает в окно: «Пропадет бедная девчонка, обезумела»…
А Нюся прибежала с чемоданом, смеется сквозь слезы:
— Спасла документы!.. Все разворочено, двери раскрыты. Пироговых нет, и стражи нет… Увели их!.. — и заметалась, в отчаянии заламывая руки:
— Я побегу в город… Может быть, их можно спасти. Других предупредить… Но куда их повели?.. Какое несчастье, какое несчастье!.. — и убежала.
Часа через два ворвалась, снова ломает руки, в волнении
— Я вспомнила еще о документах — под коридором были спрятаны. — Побежала, а там снова стража. Что это значит?
Давят стены, давит тайна… Скорей на простор, на воздух, к людям!.. — и снова унеслась.
А тем временем арестованных вывели на широкие улицы. Прошли мимо станции. Направились в город. Итти еще далеко. Впереди, на Стандарте, — оживленная набережная, шоссе в город. Там хорошо бежать. Один выход.
Разгоряченные, они бодро и как будто весело поглядывали на толпы прохожих, перебрасывались словами, пока резкий окрик конвоиров не обрывал их слов.
Встретили пьяного с бутылкой самогона. Он стал на колени и принялся кланяться им: «Простите, братцы»… Вокруг — смех; и товарищи рассмеялись. Семенов про себя бросил: «Нашмандорился». Новацкий тихо добавил: «Рассупонился». Федько истерично хихикнул в бородку. Четвертый мрачно улыбнулся. Новацкий, думая вслух, повторил это нелепое: «нашмандорился», отрывисто захохотал, другие, заразившись его смехом, подхватили — и все разом осеклись.
Их всех ожидали муки допросов, пыток. Неумолимая логика приказывала: бежать, пока возможно. Около ходят счастливые вольные люди, равнодушно наблюдающие обычную картину конвоирования живых трупов. Спасение так близко: бросился в толпу — стрелять не смогут, а там — по дворам… Сердце колотится от напряженного ожидания, подламываются ноги, туманится голова — страшно: вдогонку вонзится жгучая пуля или — штык… Страшно, а логика толкает: одна надежда!.. Зажигает радостью: воля так близка!..
Долго идут. Все что-либо мешает: то много людей и протискаться некуда, то драгили на пути, то вокруг все открыто, то заборы высоки…
Но вот пронесся экипаж — и сбились в сторону: и конвоиры, и арестованные. Семенов сталью налился… Мозг пронизала радостно-жгучая мысль: «Да ведь один раз погибать — решайся!» — и обезумев крикнул: «Гони, ребята!»… Метнулся в сторону; Новацкий толкнул конвоира, вскинувшего винтовку, тот запахал носом, а он, перепрыгнув, побежал, точно на крыльях полетел… А спину жжет: кричат, «стой», стреляют… Свалился Семенов, запрокинул руку вперед… Будто, летя в черную пропасть, не верил, что бежать уже ненужно… Вскрикнул Новацкий, удивленно остановился — и надломленный упал…
А Федько растерялся, задрожал; оцепенели ноги… Вдруг что-то бросило его назад — едва не переломило поясницу… Очнулся от страшного удара приклада в спину… Конвоир грубо и резко крикнул:
— Пошел!..
Идет, ноги подламываются, дрожат, зубы стучат. Понять не может, как это получилось, что бежали, стреляли, убили… И четвертый около идет, растерянный, перепуганный.
Идут, а мозг и спину сверлит: «Вот штык вонзится»…
А конвоиры торопятся; постарше — идут мрачные, а помоложе — истерически хохочут, бросают отрывистые, хвастливые фразы: