Смех под штыком
Шрифт:
Закурили. Илья обращается к Кучерявому:
— Ну, расскажи же о Ростове. Как это могли попасться такие бойцы, как Черный капитан и Борька?.. Эх! Какая досада! Зачем Борька туда ехал? Добрался до гор, ну, и сидел бы здесь! Работы здесь — задохнешься, а не переделаешь. Или его потянуло к этой Дуне? Надо ж было ему жениться. Зачем вы туда ездили?
Кучерявый, попыхивая папиросой, виновато, лениво улыбнулся:
— А чорт его знает, зачем ездили. Говорили, вроде белые перехватили полмешка советских денег, когда их везли через фронт. А теперь трудно перебраться: за белыми не угонишься. Так вот эти деньги будто бы белые в банк сложили.
— Не все ли равно, отбить или отнять. Я знаю, что на экспроприацию ездили. Но ведь группа могла достать средства
— Конечно, я и сам так думал. Ну, другие едут, и меня потянуло. Да не в банке дело. Деньги взяли. Хоть и кричали там, и банк сразу оцепили, а мы все-таки отстрелялись и деньги увезли. Потом намотали их в полотенце подпольнице, вроде как беременная, и под охраной ребят отправили на пароходе.
— Но их не было в Новороссийске. Значит и они попались?
— Выходит так. А Черный капитан с Борькой да третий с ними — Пустынник, те попались уже после, на квартире. Чистили как раз наганы, разобрали их, а тут облавы по всему городу. Кто-то донес на них. Врываются добровольцы, а ребятам и крыть нечем — и забрали их…
— Сколько погибло… — задумчиво проговорил Илья. — Я в трех подпольях работал. И все время провалы, провалы, провалы. Кажется, по трупам товарищей идешь вперед. Теперь — Борька… Нас 16 выехало из Советской России, а осталось двое: я и Пашет. Борька попался последним. Как жаль… Ну, что же? Связь установили с арестованными, подкупают кого следуют?
— Передачи посылают им, а насчет подкупов не знаю.
Отдохнули. Дальше повел их весельчак-толстяк в куцой фуфайке и шапчонке-кубанке. Прихватил с собой винтовку. Перевалили через широкий, как поле, запорошенный снегом хребет, долго до ночи спускались в широкое ущелье к Адербиевке. Там переночевали, забравшись к кому-то под навес, на стог сена. Зарылись в него, пригрелись; норд-ост чуть-чуть ласкал лицо, кузнечики стрекотали, убаюкивали.
Под утро чуть свет вышли. Начали подниматься, заблудились, покружили, и вернулись к Адербиевке, когда уже высоко было солнце. Снова поднялись, выбрались на хребет Кецехур и пошли уверенней. Слева норд-ост леденит, чуть вправо, под хребтом — затишье, солнце обласкивает, снег тает. Тропинки местами узкие, едва-едва пройти человеку: с одной стороны скала, с другой — темное ущелье…
К вечеру подошли к горной деревушке Жене, спрятавшейся в котловине под хребтом. Их заметили издали, повидимому, зорко сторожат, встретили, проводили в крайнюю хату к Пашету. У него — горячка. Истрепанный (грудь на-распашку, затянут веревочкой), он отдавал распоряжения, а вокруг него толпились заросшие, бородатые зеленые.
Они пришли с налета, принесли на плечах мучицы, но ее мало — и Пашет договаривается с пекарем как бы это испечь хлеб, чтобы поменьше пшеничной муки вышло, а побольше ячменной и картошки ушло. Пекарь обещает испечь на славу, можно сказать, без пшеничной муки, можно сказать, на одних отрубях. Около Пашета завхоз бородатый, как медведь, топчется. Пашет отдает ему распоряжения и называет сынком, а тот, улыбаясь, именует его папашей.
Увидал Илью Пашет, обрадовался:
— Здорово, здорово, проходи в штаб, тебе укажут, а я сейчас.
Илья постоял немного: уж очень интересно было наблюдать суетню оборванных, грязных, заросших зеленых; заглянул в пекарню — темная конура; пекарь без рубахи, обливаясь потом, месит в кадке тесто, старается из отрубей хлеб смастерить.
Ушел Илья в штаб, а вскоре явился и Пашет. В одной комнате хаты вокруг раскорячившейся русской печи ютилась семья хозяина, состоявшая из старика, старухи и девушки-дочери, и несколько человек штаба. Там жил и казначей, здоровенный детина, и писарь, похожий на донского урядника, и подпольник. Прилепился к штабу и Иосиф. Все в английском.
После ужина, когда Илья успел отдохнуть немного, уселись около стола и при тусклом ласковом свете лампы завели разговор. Илья, возбужденный новизной обстановки, безопасностью после месяцев подполья, говорил на редкость охотно и много. Рассказал о провалах в Новороссийске и Ростове и закончил:
— А ведь я чуть-чуть не попался.
— Да-а, — протянул Пашет. — А Борька, значит, попался. Жаль парнягу. Ну, а на фронте как? Бегут, говоришь, белые?
— Еще как! Наступали на танках, а теперь несутся на санках. Награбили в обе руки, а воевать-то и нечем: руки заняты. Какой из него вояка, если он думает как бы удрать в тыл, припрятать награбленное. Потом… Идиоты же они! У Махно бы им поучиться воевать! Тот всю Украину терроризовал, а сил у него совсем мало. Гуляет себе и бьет, где облюбует. Правда, и он промах было дал. Увлекся большой войной, его и загнали в Днепровские плавни, и разгромили. Слащев донес о победе Деникину и торжественно прибыл в Екатеринослав. Не, успел отслужить молебен, — как Махно налетел на станцию от чуть-чуть не захватил самого Слащева. Так после этого Махно изменил тактику. Перестал принимать большие бои, ударит — и рассыплется на мелкие партии. Теперь ему ничего не сделают. Так вот если бы Деникин собрал свои полтораста-двести тысяч и повел всех прямо на Москву — тогда бы трудно было отстоять ее, а то растянулся, как дождевой червь, на полторы тысячи верст, от Колчака до Польши. Красные в кольце. А белые прыгают вокруг, куда ни сунутся — им сдачу, тылы на шестьсот верст у них разрушены, силы разбросаны по этим тылам. А в кольце, хоть и пугают, им всегда куда лучше драться. Все напряженно себя чувствуют и бьются до последнего: отступать некуда. Тылы близко, налажены, укреплены, легко перебрасывать войска…
— Потом итти под трехцветным флагом, нести «третий сноп» крестьянину, нести милости «рабочему люду» от господ, баронов, графов, этим не особенно-то соблазнишь. А вокруг Москвы почти вся промышленность страны, сотни тысяч рабочих, горевших революционным энтузиазмом.
— Ну, наши создали сильную конницу и дунули. Про Буденного все газеты пестрят. Ох, и гонит же их!.. Надо торопиться занимать горы, а то опоздаем…
Спали на земляном полу, на разостланной ряднушке, одетые в шинели, с винтовками в обнимку.
Утром, проснувшись, Илья спросил, где бы умыться, а Пашет смеется:
— Э-ге, забудь, браток: мы по неделе не умываемся.
Илье это непонятно было, и он все-таки умылся; наскоро, чтоб не засмеяли. Затем вызвал Пашета в другую, холодную половину хаты, где были навалены кучей тыквы, оперся ногой на них, будто собрался подниматься, и поведал ему свои мечты:
— Нужно организовать поскорей реввоенсовет. Связаться с жителями на всех подступах. Чтобы во время предупреждали об облавах. Здесь место хорошее для базы, для лазарета. Отряды же вывести на Кубань, к линии железной дороги, чтобы рвать ее, пускать под откос поезда, нападать на гарнизоны. Там воевать будет весело: и легче ходить в предгорьях, и жратвы много. Трофеи будем направлять сюда.