Смех под штыком

Моренец Павел Михайлович

— С первого выстрела подсек этого… в шинели… И не пикнул.

— А я за другим погнался… споткнулся, — промазал… А потом ловко всадил.

— Наука им будет… в другой раз не побегут, — и резко крикнул: — Скорей пошел!

Заключение.

Вторая зима началась в горах еще безотраднее, чем первая: вера в свои силы разбита. Забились зеленые в берлоги, ждут, когда придет Красная армия и принесет им право на жизнь.

Но белые не успокаиваются. Вокруг гор усилены гарнизоны; они зорко следят за горами, прощупывают их облавами. Фронт

катится на юг. Нужно очистить горы. Здесь будет последний рубеж.

Часть третья

На грани двух эпох

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Переход Ильи на Лысые горы.

ПОВОЗКА, запряженная в пару сытых лошадей, с грохотом катит по шоссе. Грек в летнем пиджачишке, стоя в передке ее, нахлестывает лошадей кнутом, треплет вожжами. В задке, напряженно цепляясь за грядки повозки и кривясь от боли, подбрасываются, как тыквы, два солдата: один в новой русской шинели и белой папахе, другой — с кучерявой бородой в желтом полушубке и шапке-кубанке. Седые валы туч, перекатываясь через хребет, перепуганным стадом проносятся над головой, над брюзжащим заливом к бушующему морю.

Гулко заметалось эхо между каменными громадами цементных заводов. Не видно людей. Пустынно шоссе. Цементная пыль толстым слоем присосалась к строениям. Точно напудренная старуха. Пронеслись под каменными сводами, под мостами.

Последние домики цементных заводов стремительно унеслись назад. Повозка, дребезжа, огибает отроги гор и ущелья боком, скоком, готовая сорваться с колес под обрыв в рокочущее море или через мостик в речку. Собачки встречных дач захлебываются от визга, катаются в истерике; другие, посолиднее, несутся с лаем вдогонку, забегают вперед лошадей, прыгают к их мордам. Проехали один пост белых — не остановили, не удивились бешеной скачке. Проехали второй пост — удивились, и все-таки пропустили. Вот и третий пост. Солдат в английском, перегородив шоссе и подняв над головой винтовку, кричит:

— Стой! Гряныця!

Лошади, присев на хвосты, остановились, тяжело дыша и враждебно косясь на постового солдата.

— Документы ваши!

Солдаты-седоки, полезли за бумажниками, грек выжидающе присел в повозку. Постовой, проверив документы и возвращая их проезжим, подмигнул:

— Тут на девятой версте самогон есть.

— Да ну-у, — простодушно расплылся в улыбке солдат в белой папахе. — Надо заехать.

— А ты, грекоза, чего не даешь документ? — весело бросил постовой. — Видишь? — гряныця, — указал тот на растянутый змеей поперек шоссе корень.

— Ми — греческоподданни. Ми — табаководи. Нам документ не надо.

— Ну, поняй, да потише, а то в Кабардинке еще панику нагонишь.

Грек вскочил на ноги, дернул вожжи, лошади сорвались — и повозка снова гулко загремела в предвечерней тишине. Когда уже постовой остался далеко позади, Кучерявый

взмолился:

— Да не гони так, чорт! Кишки вымолотил! Что тебе на пожар, или своей бабе не веришь? Засветло все-равно не доедешь!

Грек, обернувшись, весело оскалил белые зубы, придержал лошадей и, присев, начал сворачивать папиросу. Предложил и седокам. Закурили. Кучерявый снова заговаривает:

— Как у вас тут, спокойно? Зеленые к вам в Кабардинку не заглядывают?

Грек снова осклабился:

— Вчера били. Пост сняли, стрельбу подняли. Ничего не взяли.

Солдаты переглянулись. Молодой счастливо улыбался. Кучерявый снова бросил:

— Що ж, коло вас яка группа зелэных завелась? Чи свои, местные?

— Не знаю, ми ничего не знаем.

— Да ты не стесняйся, — засмеялся Кучерявый. — Мы — зеленые.

Грек недоверчиво осмотрел их, уставился на кокарду улыбавшегося молодого солдата, и сам засмеялся:

— Зелени по шасе не ездят, зелени по горам лазят.

— Ну, а мы хотим, чтобы с шиком. Потом связи потеряли с зелеными, а в горах кто их нам даст? — настаивал Кучерявый.

— Ни, ми ничего не знаем, — продолжал улыбаться грек, обжигая папироской пальцы.

Снова вскочил, снова понеслись лошади вскачь. Быстро темнело. Из ущелий струился знобящий холод. Скоро норд-ост понесся широким морозным потоком: выехали на широкую долину.

Дачи, весело приглашая теплыми огнями, все чаще вырастали по сторонам шоссе.

В’ехали в Кабардинку, заплатили греку, скрылись в темноте.

— Куда пойдем ночевать? — спросил Кучерявый.

— Ты проводник, тебе лучше знать.

— Кто ж его знает? Я тут связей не имею. Разве в крайних хатах попроситься? Под кустами спать холодно, да тебе после болезни и нельзя.

— Но ведь здесь гарнизон. Нарвется патруль: «Что за люди? Солдаты, а скрываются, как зеленые». Пойдем к старосте, квартиру потребуем.

Зашли в правление. Илья зашагал воинственно по комнатушке, принялся размахивать руками, чтобы согреться, согнал со скамейки сонного парня:

— Где староста?.. Как не знаешь? Квартиры не знаешь? Нам нужно место для ночлега.

— Да тут на скамейке и ложись.

— Ты еще указывать мне будешь. Иди-ка ты позови старосту или проводи нас к нему.

Тут ввалился в правление караул хорошо одетых в английские шинели интеллигентных строгих добровольцев. Илья сразу остыл, однако продолжал расхаживать и руками размахивать.

— В чем дело? Кто вы такие? Ваши документы? — строго подозрительно обратился к спутникам старший караула.

Полезли в карманы. Илья, копаясь в бумажнике, продолжал возмущаться:

— Это ж безобразие: старосты не дозовемся; едем в Геленджик, ночь застала, а ночевать негде.

Подошел к лампе, будто для того, чтобы скорей отыскать в бумажнике документы, а на самом деле, чтобы показать, что он весь налицо, сам к лампе подносит их.

Старший посмотрел документы. Недоумевает: в Геленджик за овсом едут, будто там поля завелись.

— Кто вас направил?

— Полковник.

Вернул документы. А Илья свое твердит: