Смех сфинкса. Танец обсидиановой бабочки

Мусатова Лиана

Лия проснулась, но глаза не открывала, пытаясь подольше сохранить то чудесное видение и ощущение волшебства, а в голове звучали слова бабушки Чан: «Никогда не ропщи. Помни: все от Бога». И тут же вспомнились слова бабушки Ариши, которые она часто повторяла ей в детстве в этой жизни: «Помни: всё, что ни делается, всё – к лучшему». Лия впервые увидела себя во сне майянкой-девчонкой, хотя давно уже допускала, что когда-то жила в племени майя. Никогда до Египта ей не снились майя. В этих отрывках снов, как она понимала, которые относились к одной и той же жизни, её звали Лис.

Вспоминая свои сны из прошлых жизней и увязывая их с настоящей, на что-то она находила ответ, что-то объяснялось ей, что-то расшифровывалось более подробно, а на что-то были только намёки. Было и то, что просто ошеломляло её, вызывая новые вопросы. Многое, многое она еще не могла понять, увязать, принять. Не хватало ума, ограничивало

земное мировоззрение. Почему живой Змей превратился в кусочек обсидиана, правда, очень красивый? Ясно, что то, что снится ей в эти египетские ночи, связано воедино в какой-то непонятный пока еще ей замысел, способствующий ее духовному восхождению. Но в этом было столько необъяснимого, что она не переставала удивляться.

Как могло случиться, что ужас одиночества, испытанный египетской девчонкой Тэрой в шестилетнем возрасте, проявился в этой жизни в ней, и именно когда ей было шесть лет?

Значит, то острое ощущение одиночества, которое она пережила много веков назад, осталось навсегда, затаившись в закоулках души, и выбралось на поверхность, пробираясь в сознание всякий раз, когда появлялись к тому предпосылки?! Она ничего не может сказать о других жизнях, она их не помнит, а в этой – страх одиночества посещал ее дважды. Один раз в детстве совсем беспричинно, и второй раз, когда она разошлась с мужем и ей казалось, что она лишилась опоры, лишилась того важного и главного, с чем должна была шествовать по жизни. Отныне она одинока. Она потеряла свою половинку, и мир отвернулся от нее. Он просто рухнул. Провалился в бездну. И она летела туда же вместе с ним. Всё то, что окружало её – его не было, потому что оно потеряло всякий смысл.

Лия вспоминала сон о своих первых днях пребывания в школе жриц.

Она стояла перед огромной пустыней. Сколько видел глаз, простирались пески и каменные горы. От вида сурового, почти одноцветного, бескрайнего нагромождения песка и камня заныло сердце. Ее вдруг охватило жуткое по своему выражению чувство одиночества. Ей было неуютно в окружающем пространстве. Неприветливые грязно-серые, иногда палевые скалы не внушали ни капли положительных эмоций. Ее жизнь теперь будет такой же однообразной и неинтересной, как эти скалы и песок. Они были повсюду, бежевые и серые. Ни одной радующий глаз расцветки. Такая же безрадостная будет и ее жизнь. Вспоминая сон, она ощутила это безнадежное одиночество, которое охватило ее несколько веков назад, но оно не стало менее жутким и совсем не поблекло в веренице веков. Оно охватило ее полностью, подчинило все ее мысли и ощущения. Тэре представилась безотрадная жизнь, ибо она понимала, что никто ее больше не будит любить так, как любила Юйя, никто больше не сойдется с ней так близко, как няня, никто не пополнит своею душой ее душу, не объяснит то непонятное мирское, что будет томить ее. Все это теснилось в сердце, вызывало смутную тревогу, но в бурной новизне аскетической школьной жизни не могло облечься в более ясные очертания. Ей было так плохо, так щемило сердце, что захотелось убежать от этого чувства, спрятаться. Это было настолько ужасно, что она стала оглядываться в поисках убежища. Но куда? От себя ведь не спрячешься. Это она поняла впервые: от себя невозможно спрятаться.

Тогда, после развода, надвигающееся одиночество сулило ей что-то жуткое, чего она не могла осознать, а только чувствовала. Это бессознательное еще более усугубляло опасность, обостряло ощущение. Сознавать, что оно надвигается, и не понимать, что это такое, было во много крат страшнее. Все это сулило ей что-то жуткое. А ведь с нею подобное уже один раз было. В детстве. Ей было шесть лет. На нее накатился такой же ужас, вызванный мыслью о будущем одиночестве, когда уже не будет ни мамы, ни бабушки, и она останется одна-одинешенька на всем белом свете, уязвимая и незащищенная. Позже, взрослея, она часто вспоминала этот приступ безотчетной тоски и отчаяния и не могла понять, чем он был вызван. Она пыталась понять, что могло сформировать такие мысли и ощущения. Тогда она была еще совсем невинным ребенком, которого не постигало личное горе, если не считать горя всеобщего, принесенного войной. Ее не коснулись еще настолько глубокие переживания, которые могли бы вызвать такие чувства, пусть даже интерпретированные. Был летний вечер. После дневной жары постепенно на землю опускалась прохлада. Она лежала на коврике на террасе. Рядом бабушка поливала цветы. Косые лучи заходящего солнца просвечивались сквозь ажурные сплетения веток, оставляя на террасе причудливый узор тени. С клумбы приплывал легкий аромат душистого табака, смешанный с запахом дышащей по-особому земли после полива. Как среди этой идиллии летнего вечера, рядом с самой любимой бабушкой, ее могла охватить эта тоска? Откуда она выплыла? Откуда пришло это чувство одиночества? И только теперь она поняла –

из прошлого. Когда Тэру разлучили с матерью, когда она впервые поняла, что осталась одна на всем белом свете без опеки и заботы, без любящих ее сердец рядом, тогда и пришло это чувство. Оно осталось в памяти и вынырнуло у неё через столетия. Но даже тогда, когда умерла ее любимая бабушка, а потом мама, ее не посещало подобное чувство. Только тогда, только в детстве, как отголосок ее нелегкой судьбы в этом же возрасте. Лия хотела прогнать это наваждение, подумать о чем-то другом, но это чувство ужаса, пронизывающего душу, не хотело покидать ее. От него немели пальцы рук и ног, останавливалось сердце. Неужели так страшно одиночество? Или что-то ужасное произойдет с ней в том далеком будущем, которое ее ожидает, когда не будет ни папы, ни мамы, ни бабушки? Не было никаких конкретных подсказок. Просто был один всепоглощающий ужас.

Так было и во сне. Когда Тэра пришла в себя, то обнаружила, что ушла далеко от того места, где ей разрешили постоять. Ее окружала зловещая тишина, и только хруст камней и песка под ногами нарушал ее. Тэра ощущала себя чужой и инородной в этом мире, неприемлемом для нее и не предвещающим ничего хорошего. Почему это случилось с ней? Почему ее разлучили с мамой и бросили в этот чужой и холодный мир, как щенка в студеную воду? Выживет ли она? Сможет ли смириться и принять новые правила и устои незнакомой жизни? Перед глазами возникло милое мамино лицо. Ведь она ее любила, любила! Это она точно знает. Почему тогда согласилась, чтобы ее увел этот старый жрец? Он ей сказал как-то:

– Не огорчайся. Все в руках Божиих. Благодари его за то, что жива, что дышишь, видишь небо, различаешь оттенки и запахи, слышишь звуки. Не всем это дано и не всем дано жить в той роскоши, в которой ты жила.

Все осталось там, в прошлой жизни. Огромный зал с восьмью колоннами, расширяющимися к потолку, украшенному витиеватой мозаикой, так же, как и пол, только другой расцветки и орнамента. Яркие краски мозаики радовали глаз неповторимыми оттенками. Всегда, когда Тэра входила в этот зал, ей хотелось петь и смеяться. Сейчас ей не хотелось ни петь, ни смеяться. Губы ее давно уже были плотно сжаты, и их не касалась улыбка. Она тяжело вздохнула. В самом центре зала в красивом кресле из эбенового дерева с подлокотниками и ножками, стилизованными под морды льва с изящной позолотой, сидела мама. У нее были необыкновенные зеленые глаза, в которых искрились мелкие крапинки золота. Тэра даже спросила однажды:

– Мама, а кто в твои глаза насыпал золота? Я тоже так хочу. Это так красиво. Скажи, чтобы и мне насыпал.

– Творец, дочка, Творец, – и она показала глазами на небо, – только он умеет такое. У тебя тоже такие золотинки, только они еще маленькие, потому что и ты сама маленькая. Подрастешь, и они станут больше и заметнее. Творец отметил нас, чтобы мы отличались от других.

– А почему мы должны отличаться от других?

– Потому что мы дети богов.

Здесь, в школе, она была как все и не выделялась среди учениц, хотя золотинки так и остались в ее глазах.

У Юйи был прямой нос, резко очерченные скулы и маленький рот с узкой верхней губой. Она была красивой женщиной, и муж ее, фараон Тэти, был влюблен в эту красоту и отдавал ей должное. Он редко бывал в гареме, проводя почти все свободное время возле Юйи. На ней почти всегда был парик, соответствующий ее положению. Он обрамлял лицо, отчего скулы казались еще более высокими. Но Тэра больше любила ее настоящие волосы, спрятанные под париком. Густые, каштановые, они оттеняли оливковую кожу лица, и мама казалась ей богиней, сошедшей с настенных росписей. Еще Тэра любила, когда они садились на низкие стульчики с мягкими подушками и мама рассказывала ей легенды… Мягкие подушки, шелковые ткани… коснется ли их когда-нибудь ее рука. Теперь на ней платье из грубого холста и даже исподнее не отличается мягкостью. А к каменным скамейкам она и вовсе не могла привыкнуть, так болели ягодицы после сидения на них.

Слезы затуманили глаза Тэры, и она их зажмурила, чтобы никто не увидел ее слабости.

Точно так же сделала и Лия, только по другой причине. Она не хотела, чтобы ее слезы увидела бабушка, которая обязательно поинтересовалась бы, отчего это ни с того ни с сего у ее любимой внучки на глазах появились слезы. Как бы она ей объяснила причину? Она ведь и сама толком не знала, почему плачет. И, как ни странно, но она понимала, что это ощущение дано ей тайно и она должна сохранить его от всех в тайне, и никогда и никому об этом не рассказывать. Почему это должно быть тайной, она до сих пор не поняла, но действительно никогда никому об этом не рассказывала. Скорее всего, это надо было держать в тайне в то время и в той стране, в которой она тогда жила, где эзотерические знания считались враждебными, и ей не следовало рассказывать о тех знаках, которые ей посылались.