Смена караулов
Шрифт:
Как это ни странно, но именно сейчас Платон вдруг поймал себя на том, что невольно оттягивает встречу с Ульяной. Неужели он все еще не готов к этой встрече?
Ему не довелось бывать раньше в Баку, и он почему-то думал, что старый нефтяной город, конечно, уступает песенному, поэтичному Тбилиси или бело-розовому Еревану, будто населенным одними архитекторами. Каково же было его удивление, когда он увидел великолепное полудужье бакинской набережной, на которой возвышался, подсвеченный снизу, огромный памятник Кирову. Шумело, пенилось море вдоль всего парапета — из конца в конец. Над старинными особняками громоздились высотные дома, похожие на океанские лайнеры.
У Платона не было никакой брони на гостиничный номер, но стоило ему разговориться с дежурным администратором, седым солидным азербайджанцем, который тоже оказался участником Кавказской обороны, как свободный номерок немедленно нашелся. Платон устроился в комнатке на верхнем этаже, распахнул окно, несмотря на свежий восточный ветер, и долго, пока не устал, глядел на море, на город, думая о завтрашнем дне.
Однако утро вечера мудренее… Утром он легко нашел перекресток узких улочек в центре города и дом старинной, добротной кладки с венецианскими окнами. Постоял у подъезда, докуривая сигарету, и нерешительно поднялся на второй этаж. Позвонил в седьмую квартиру. Ни малейшего движения за массивной дверью. Позвонил еще. Опять тихо. Какая неудача, зря все-таки не телеграфировал. Снова закурил. Что делать? В крайнем случае придется побеспокоить соседей: не уехали ли Порошины за город, сегодня же как раз воскресенье. И стал звонить в третий раз, настойчиво, непрерывно.
— Кто там? — послышался женский голос.
— Откройте, пожалуйста, не бойтесь.
— Одну минутку.
Это был Ульянин и не Ульянин голос. Неужели дочь? Платон нервно заходил по лестничной площадке, то и дело затягиваясь пряной болгарской сигаретой, ему казалось, что прошла не минута, а целых десять минут.
— Вы к кому, гражданин?..
Он мгновенно обернулся. В полуоткрытой двери стояла высокая темноволосая молодая женщина в цветастом халате. Он бы узнал ее среди множества людей, она была точной копией Ульяны: тот же мягкий овал смуглого лица, те же удивленные карие глаза.
Они изучающе смотрели друг на друга, не в силах пошевельнуться.
— Виктория, да? — хриплым полушепотом спросил Платон.
— Отец!.. — вскрикнула она и бросилась к нему.
Платон бережно обнял дочь, прижался холодной выбритой щекой к ее горячей щеке. Они долго стояли так, не смея больше сказать ни слова, пока в дверях не появилась сама Ульяна.
— Боже мой, Платон!..
Тогда он наконец отпустил Вику и наугад обнял свою Улю-Улюшку. Она по-детски уткнулась головой в его грудь, заплакала. Он не успокаивал ее, он молча целовал мокрые от слез глаза, щеки, с трудом глотая предательские слезы. И Вика, устало привалившись к дверному косяку, едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться.
— Да идемте в хату, — умоляющим голосом сказала она.
— Идем, идем, — Ульяна выпрямилась и потянула за руку Платона.
Он вошел, снял плащ, осмотрелся. Все здесь блистало безукоризненной чистотой, — сразу видно, что в доме живут одни женщины.
— Вика, приготовь кофе, — сказала Ульяна. — Или чай? — обратилась она к Платону.
— Лучше кофе.
Виктория ушла на кухню, оставив их вдвоем. Они сели за стол, друг против друга. Первое волнение немного спало, но как только Ульяна встречалась взглядом с Платоном, на глаза ее тотчас навертывались слезы, и тогда она снова
— Почему не дал знать о приезде? — спросила она, уже прямо глядя на него.
— Собрался второпях.
— А я сквозь сон слышу, что звонят, отчетливо слышу, но никак не могу проснуться. Видела тебя сегодня во сне. Недаром говорят, что праздничный сон до обеда…
Ульяна нарочно стала подробно рассказывать об этом сне, — как они ждали переправы через Дунай близ суворовского Измаила, — чтобы, пользуясь преимуществом рассказчика, свободно разглядеть Платона исподволь. Постарел ее Платон, сильно постарел: сквозная морщина на лбу, едва заметная в молодости, залегла глубже, резче; под глазами пучки морщинок, которых раньше не было; и щурится как-то по-стариковски — наверное, при чтении не обходится уже без очков; поредели его мягкие густые волосы, обычно аккуратно зачесанные назад; только осанка сохранилась прежней: не сутулится, плечи развернуты по-солдатски.
— Что, сдал я? — спросил он, перехватив ее внимательный, ровный взгляд.
— Как все фронтовики… А рубчик этот на виске — память о хуторе Вереб?
— Нет, Уля, это меня по касательной задел осколок под Веной.
— Как, ты воевал еще после Вереба?
— Два месяца, вплоть до Победы.
Вошла Вика с кофейником.
— А моя победа — вот она… — сказала Ульяна, грустно улыбнувшись.
— Виктория, Виктория… — задумчиво произнес он, откровенно любуясь дочерью. — Мне все не верится, что прошло столько лет. Где же, думаю, эти мои годы? Теперь физически чувствую — где. Спасибо, Уля, за такую дочь. Красавица!
Вика жарко вспыхнула.
В глазах Ульяны опять сверкнули слезы. Она машинально поднесла к глазам мятый, скомканный в руке платочек.
И он вдруг ощутил пронзительную боль в сердце. Вот когда нестерпимо защемило его натруженное сердце — когда он оказался, наконец, вместе с Ульяной и Викторией. Все, что пережил, готовясь к этой встрече на расстоянии, было лишь началом. А сейчас время будто сомкнулось, и от короткого замыкания его стало вовсе не по себе. Платон сделал усилие над собой, чтобы одолеть приступ боли.
— Не плачь, Уля, не надо. Мы же встретились, живы, здоровы.
Но Ульяна, закрыв лицо руками и облокотившись на стол, горько, совсем по-бабьи разревелась. Полные, округлые плечи ее заходили в тряске безутешного плача. Виктория с надеждой посмотрела на отца. Он встал, подошел к Ульяне, опустил руку на ее плечи и, мягко оглаживая, стал успокаивать как мог. Она заплакала еще горше. Тогда он отошел к окну: Ульяне надо было дать выплакаться.
Платон бесцельно смотрел в узкий пролет улицы Толстого, по которой шли автомобили, тесно прижимаясь к тротуарам, чтобы как-нибудь разъехаться. Он стоял до тех пор, пока не услышал за спиной:
— Прости, больше не буду.
Наревевшись досыта, Ульяна пошла умываться. Виктория взяла остывший кофейник и тоже отправилась вслед за матерью. Пользуясь случаем, Платон достал из чемодана свои подарки.
Женщины вернулись из кухни, стали накрывать на стол. Платон развернул белые ажурные пуховые платки и один набросил на плечи Ульяны, а другой — на плечи дочери.
— Ох какая прелесть! — Вика просияла и, как маленькая девочка, повисла на шее у отца.
— Спасибо, Платон, — сдержанно сказала Ульяна.