Смерть - дорогое удовольствие
Шрифт:
– Надеюсь, вы не слишком неприятно провели время с Люазо.
– У меня оказался просрочен вид на жительство.
– Фу! – насмешливо фыркнула она. – Вы считаете меня дурочкой? Если дело только в этом, вам бы пришлось идти в префектуру, а не в министерство внутренних дел.
– А как вы считаете, что ему было нужно?
Она сморщила нос.
– Кто знает? Жан-Поль сказал, что вы задавали вопросы о клинике на авеню Фош.
– Допустим, я сказал бы вам, что никогда ничего не хочу слышать об авеню Фош?
Она нажала ногой на педаль, и я наблюдал, как стрелка спидометра поползла по кругу. На бульваре Хоссман
– Верю, – кивнула она. – Я сама хотела бы никогда о нем не слышать.
Я изучал ее. Она была уже не девушкой – вероятно, лет около тридцати, темные глаза и темные волосы, тщательно наложенный макияж; одежда на ней была такой же, как и ее машина: не идеально новой, но хорошего качества. Что-то в ее раскованной манере держаться, ее явное дружелюбие, говорили мне, что когда-то она была замужем, а сейчас – нет.
Она выехала на площадь Звезды, не снижая скорости, и без малейшего усилия вписалась в транспортный водоворот, помигала фарами таксисту, который шел таким курсом, что мог столкнуться с нами, и тот уклонился в сторону. На авеню Фош она свернула на подъездную аллею. Ворота открылись.
– Вот мы и приехали, – сказала она. – Давайте посмотрим.
Дом был большим и стоял на отдельном участке земли. В сумерках французы обычно запираются на ночь. Этот мрачный дом не был исключением.
Трещины в штукатурке походили на морщины лица с небрежно наложенным гримом. Транспорт, двигавшийся по авеню Фош, остался где-то за садовой стеной и потому казался далеким.
– Так это и есть дом на авеню Фош? – спросил я.
– Да.
Большие ворота закрылись за нами. Из темноты вышел мужчина с карманным фонариком. На цепи он держал собаку-дворняжку.
– Идите вперед, – сказал мужчина.
Не напрягаясь, он махнул рукой. Я догадался, что этот человек в прошлом был полицейским. Только полицейские могут неподвижно стоять без дела. Собака же в его душе была немецкой овчаркой.
Мы поехали по наклонной бетонированной дорожке в большой подземный гараж. Там стояло около двадцати различных машин дорогих зарубежных марок: спортивные двухместные «форды», «феррари», «бентли» с откидным верхом. Мужчина, стоявший возле лифта, крикнул:
– Оставьте ключи в машине.
Мария сменила мягкие автомобильные туфли на пару вечерних.
– Станьте ближе, – тихо сказала она.
Я легонько похлопал ее по плечу.
– Так достаточно близко, – шепнула она.
Когда мы вышли из лифта на первом этаже, все показалось мне сделанным из хрусталя и красного плюша – un decor maison-fin-de-siecle [23] – и все звенело: смех, медали, кубики льда, монеты, люстры. Основным источником света служили газовые лампы с розовыми стеклянными абажурами, многократно отраженные в огромных зеркалах и китайских вазах. Девушки в длинных вечерних платьях чинно сидели на широком изгибе лестницы, а в нише бармен невероятно быстро разливал напитки. Обстановка была на удивление великолепной, не хватало разве что молодцов из республиканской гвардии, в блестящих шлемах, с кривыми саблями, выстроенных вдоль лестницы, но казалось, что они вот-вот появятся.
23
Un decor maison-fin-de-siecle –
Мария наклонилась, взяла два бокала шампанского и несколько бисквитов, на которых горкой лежала икра. Один из мужчин сказал:
– Давненько я вас не видел.
Мария кивнула, не выразив большого сожаления по этому поводу. Мужчина продолжил:
– Вам следовало быть здесь сегодня вечером. Один из них почти мертв. Он ранен, сильно ранен.
Мария снова кивнула. Я услышал, как позади меня женщина сказала:
– Он, должно быть, в агонии. Он бы так не стонал, если бы не был в агонии.
– Они всегда стонут, это ничего не значит.
– Я могу отличить настоящий стон от притворного, – настаивала женщина.
– Как?
– В настоящем стоне нет ничего музыкального, он невнятный, он… хриплый. Он отвратителен.
– Кухня, – произнес голос позади меня, – может быть превосходной. Нарезанная очень тонкими ломтиками копченая свинина, подаваемая горячей; холодные цитрусовые, разделенные на половинки; шарики из странных горячих зерен, политые кремом. И крупные яйца, которые есть здесь у них, в Европе, искусно поджаренные, с хрустящей корочкой снаружи и почти сырым желтком внутри. Иногда разнообразная копченая рыба.
Я обернулся. Говорил средних лет китаец в вечернем костюме. Он беседовал со своим приятелем-соотечественником и, перехватив мой взгляд, сказал:
– Я объясняю своему коллеге, что такое англосаксонский завтрак, который всегда доставляет мне большое удовольствие.
– Это мсье Куан-тьен, – назвала его Мария, представляя нас.
– А вы, Мария, просто великолепны сегодня, – сказал мсье Куан-тьен и произнес несколько стихотворных строк на удивительно мягком языке.
– Что это? – спросила Мария.
– Стихотворение Сао Сун Мея, поэта и эссеиста, который очень любил западных поэтов. Ваше платье заставило меня вспомнить это стихотворение.
– Переведите на французский, – попросила Мария.
– По-французски оно местами звучит не очень деликатно. – Китаец улыбнулся, извиняясь, и тихонько начал читать:
О, вновь горит вожделенный май,Грех рожден поцелуем девственницы;Сладкие слезы искушают меня, всегда искушают меняГубами ощутить кожу меж ее грудей.Здесь жизнь вечна, как смерть,Как счастливая дрожь в свадебную ночь;Если она не роза, полностью белая роза,То она должна быть краснее цвета крови.Мария засмеялась.
– Я подумала, вы собираетесь сказать: «Она должна быть краснее, чем Китайская Народная Республика».
– О! Это невозможно, – сказал мсье Куан-тьен и тихо засмеялся.
Мария повела меня прочь от китайцев.
– Увидимся позже, – уронила она им через плечо. – У меня от него мурашки по коже, – прошептала она.
– Почему?
– «Сладкие слезы», «Если она не белая, она будет красной от крови», «Смерть между грудей». – Она вздрогнула, как бы стряхивая с себя эти мысли. – В нем есть что-то болезненное, садистское, что пугает меня.