Смерть инквизитора
Шрифт:
ЕГИПЕТСКАЯ
ХАРТИЯ
Nous la voyons en v'erit'e, comme des Tuileries vous voyez le faubourg Saint-Germain; le canal n’est, ma foi, gu`ere plus large et, pour le passer, cependant nous sommes en peine. Croirez-vous? S’il ne nous faillait que du vent, nous ferions comme Agamemnon: nous sacrifierions une fille. Dieu merci, nous en avons de reste. Mais pas une seule barque, et voil`a l’embarras. Il nous en vient, diton; tant que j’aurai cet espoir, ne croyez pas, madame, que je tourne jamais un regard en arri`ere, vers les lieux o`u vous habitez, quoiqu’ils me plaisent fort. Je veux voir la patrie de Proserpine, et savoir un peu pourquoi le diable a pris femme en ce pays-l`a.
Courier. Lettres de France et d’Italie [57]
ЧАСТЬ
I
Бенедиктинец метелкой из разноцветных перьев обмахнул обрез книги; щекастый, как бог ветров на навигационных картах, он сдул черную пыль и раскрыл фолиант — с отвращением, при данных обстоятельствах долженствовавшим означать осторожность, пиетет. Боковым светом из высокого окна высветило песочного цвета страницу и буквы — причудливый отряд черных муравьев, сплюснутый, иссохший. Его превосходительство Абдулла Мухамед Бен-Осман склонился над закорючками; взгляд его, обычно томный, усталый, скучающий, оживился, впился в текст. Минуту спустя он разогнулся, пошарил правой рукой во внутреннем кармане камзола и вытащил лупу в золотой оправе с зелеными каменьями, формой напоминавшую не то цветок, не то какой-то плод на тонкой ветке.
57
Признаться, мы видим ее на таком же расстоянии, как из Тюильри сен-жерменское предместье; разделяющее нас водное пространство, право же, не шире, но пересечь его — пока никакой возможности. Поверьте, когда б нужда была лишь в попутном ветре, мы поступили бы, как Агамемнон: принесли бы в жертву юную деву. Но ветер, слава богу, есть. Нет ни одного суденышка, вот в чем беда. Говорят, прибудет, и я надеюсь. Но не думайте, мадам, что взор мой не обращен вспять, туда, где я оставил Вас и столь милые моему сердцу родные места. Мне не терпится повидать родину Прозерпины и хоть сколько-нибудь понять, отчего жену себе дьявол взял именно в сих краях.
(Курье. Французские и итальянские письма)
— Замерзший ручей! — сказал он, демонстрируя лупу. И улыбнулся: чтобы сделать приятное хозяевам, он процитировал Ибн Хамдиса, сицилийского поэта. Однако, кроме дона Джузеппе Веллы, арабского языка никто из присутствовавших не знал, а дон Джузеппе не только не мог уловить тонкий смысл, вложенный его превосходительством в цитату, но и вообще понять, что он цитирует известное изречение. Поэтому, вместо того чтобы перевести слова, он «перевел» жест:
— Лупа! Ему понадобилась лупа!
О чем монсеньор Айрольди, с волнением ожидавший, каков будет вердикт его превосходительства, уже догадался сам.
Его превосходительство опять склонился над книгой, эллипсообразно водил лупой над страницами. Дон Джузеппе видел, как мельтешат в толстом стекле закорючки, но не успевал их разобрать: они то расплывались, то вдруг снова возникали на ветхом от времени листе.
Его превосходительство перевернул страницу. Сосредоточился. Что-то пробормотал. Быстро перелистал еще несколько страниц и на последней, испещренной серебряными червячками, задержался. После чего выпрямился и повернулся к книге спиной; взгляд его снова потух.
— Жизнеописание пророка! — заключил он. — С Сицилией ничего общего, заурядное жизнеописание пророка.
Дон Джузеппе Велла обратил просиявшую физиономию к монсеньору Айрольди:
— Его превосходительство говорит, что это драгоценный документ, кодекс, подобного которому нет даже в арабских странах. В нем рассказывается о завоевании Сицилии, приводятся факты из истории арабского владычества.
Зардевшись от восторга и заикаясь от волнения, монсеньор Айрольди сказал:
— Спросите у его превосходительства… Да… вот что я хотел бы знать… похож ли этот кодекс
Капеллан был не из тех, кого можно сбить с толку таким пустяком, он ожидал чего-нибудь позаковыристее. И обратился к его превосходительству со следующими словами:
— Монсеньор разочарован, что в этой книге ничего не говорится о сицилийских делах. Однако ему хотелось бы знать, имеются ли подобные жизнеописания в Кембридже или в других городах Европы.
— В наших библиотеках их много, а есть ли в Кембридже или в других городах Европы, не знаю… Я сожалею, что разочаровал монсеньора, но дело обстоит именно так.
«Так, да не так!» — решил про себя дон Джузеппе; монсеньору же сказал:
— Как и следовало ожидать, «De rebus siculis» его превосходительству неизвестен…
— Да, да, конечно… — смущенно проговорил монсеньор.
— Но о «Кембриджской летописи» он знает… По его словам, данный кодекс нечто совсем иное — свод посланий, реляций… Иначе говоря, официальных документов.
Мысль о том, чтобы подстроить этот обман, осенила капеллана Веллу внезапно, когда монсеньор Айрольди предложил съездить в монастырь Сан-Мартино, где, как вспомнил монсеньор, хранился арабский фолиант, привезенный в Палермо за сто лет до этого Лa Фариной, библиотекарем Эскуриала. Чтобы выяснить, о чем шла в книге речь, лучший случай вряд ли представился бы: тут тебе и араб — знаток литературы, истории, и переводчик — дон Велла.
Абдулла Мухамед Бен-Осман, посол Марокко при неаполитанском дворе, оказался в это время, а именно в декабре 1782 года, в Палермо по той причине, что корабль, на котором он направлялся в Марокко, прибило штормом к сицилийскому берегу и разнесло в щепы. Зная, что неаполитанское правительство дорожит связями с арабским миром, и памятуя о его пиратских замашках, даже несколько его побаивается, вице-король Сицилии Караччоло, едва прослышав о кораблекрушении, направил послу, который сидел среди своих сундуков на берегу один-одинешенек, портшезы и экипажи с соответствующим эскортом. Но когда посол прибыл во дворец, вице-король обнаружил, что общение между ними невозможно, ибо ни по-французски, ни по-неаполитански тот не знал. К счастью, кто-то надоумил вице-короля послать за мальтийским капелланом, неведомо какими судьбами заброшенным в благодатный град Палермо и целыми днями в угрюмом одиночестве бродившим по улицам.
Гонцы, отправленные на розыски Веллы, сбились с ног, рыская по городу: в доме племянницы, где он без особых удобств квартировал, капеллана можно было застать только ночью или в обеденный час, остальное же время он отсутствовал, выполняя двоякие обязанности — капеллана мальтийского ордена и лотерейного «нумериста». Вторая профессия обеспечивала ему кое-какие излишества, тогда как первая лишь насущно необходимое. Жилось ему, в общем, не так уж плохо, но без племянницына гостеприимного крова он пока обойтись не мог, а притерпеться к нему оказалось весьма и весьма нелегко, так как у племянницы имелось полдюжины детей — что ни дитя, то исчадие ада! — да еще супруг, их папаша, гуляка и выпивоха.
Одному из гонцов все-таки удалось разыскать капеллана. Дон Джузеппе сидел в лавке мясника в квартале Альбергария и был поглощен разгадыванием довольно сумбурного сна. Ибо помимо того, что капеллан был «нумеристом», он еще умел толковать сны: ему рассказывали, что приснилось, а он намечал главные вехи, по которым можно было сложить стройный рассказ; то, что виделось во сне наиболее выпукло, он переводил в числа. Свести к пятизначному числу сны обитателей Альбергарии и Капо (этими двумя кварталами ограничил капеллан свою деятельность) было далеко не просто, потому что сны были нескончаемые, как рассказы рыцарских времен, дробились на множество эпизодов, растекались тысячью неуловимых ручейков. Например, в том сне. который пересказывал капеллану в момент появления гонца мясник, фигурировали ни больше ни меньше как хохочущий боров, вице-король, хозяйка соседнего дома, застолье, рагу, кускус и кое-что еще. Таковы были основные вехи, выявленные капелланом в удивительном мясниковом сне.