Смерть инквизитора

Шаша Леонардо

Велла встал. Он с успехом изображал оскорбленную невинность, покорную жертву, мученика.

— Если разрешите, ваше преосвященство, мне бы хотелось проветриться…

— Идите, идите, — охотно отпустил его монсеньор.

Дон Джузеппе направился в залы, где вовсю шла игра; он любил смотреть, как деньги текут рекой, как одна карта, одна цифра решает судьбу человека, любил наблюдать за реакцией — такой разной! — этих породистых господ и дам. Правда, присутствовать при игре, не принимая в ней участия, считалось неделикатным, но для священника, чьи доходы и сан несовместимы с сим занятием, можно было сделать исключение. И дон Джузеппе переходил от стола к столу, задерживаясь там, где игра приобретала особенно ожесточенный характер. Из карточных игр его наиболее занимала так называемая «бирибисси»: выигравший

получал сумму, в шестьдесят четыре раза превышающую первоначальную ставку; игра была, само собой разумеется, запрещенная, отчего ее участники, помимо обычного удовлетворения, получали еще и дополнительное — действовали наперекор навязавшей им себя — вот именно: навязанной им! — власти. Из-за одной-единственной карты, одной-единственной цифры просаживалось иной раз целое состояние или поместье; дон Джузеппе, не лишенный воображения, мысленно рисовал себе на этой карте, на этой цифре очертания огромного имения — в его подлинном виде, без прикрас, доходное или не доходное, не как идиллию, не как аркадию… Кое-кому из этих господ уже нечего было ставить; тогда они играли на карету, ожидавшую во дворе, или на камердинера — мастака по мужским прическам. Меченые, пропащие люди; неудача змеей скользила от одного игрока к другому, потом облюбовывала кого-нибудь одного и уже не расставалась с ним весь вечер.

Были тут и женщины; эти играли рассеянно, бесстрастно, редко когда ставили больше, чем имели в наличии, унций, скудо, серебряных дукатов… Серебро в восприятии дона Джузеппе воплощало главные свойства, самую суть женской природы, голос, смех, музыку, то, чем женщины были и чем казались: серебро было их отражением, отзвуком; он смутно догадывался, как действуют женские чары; влечение и почитание, ирония и целомудрие боролись в его душе. Но трагедии он из этого не делал, довольствуясь пищей для глаз.

Покуда дон Джузеппе, совладавши со злостью, наслаждался всем этим великолепием — серебряными унциями и точеными женскими формами, — монсеньор Айрольди так говорил Мели и Ди Блази:

— Видите, какой он ранимый, впечатлительный, робкий… Больше всего прислушивается к мнению Грегорио, восхищается его умом, эрудицией… И никак не может понять причины такого его отношения… Сказать по правде, я тоже не могу взять в толк, за что Грегорио на него взъелся, почему так третирует. Признаться, меня это даже коробит: мог бы из уважения ко мне промолчать или хотя бы сдержаться.

— Ваше преосвященство считает, что подозрения Грегорио не имеют никаких оснований? — спросил Ди Блази.

— Никаких, мой дорогой, решительно никаких… Сами посудите: ведь Велла — человек ограниченный, неискушенный. — И монсеньор обратился к Мели — Вот вы хорошо его знаете, вы можете сказать: есть у Джузеппе Веллы знания в области литературы, истории?

— Откуда им взяться у такого осла! — переусердствовал Мели.

— Как же может такой человек из ничего воссоздать целый период истории? Да и я худо-бедно в этих делах разбираюсь, могу проследить… Как может такой человек задумать обман, который был бы не по плечу даже эрудиту Грегорио? Поверьте мне, Велла арабский язык знает. Скажу вам больше: он только им и владеет, по-итальянски простого письма написать не в состоянии.

IV

Одна из комнат дома, предоставленного монсеньором Айрольди в распоряжение Веллы, — просторного светлого дома на окраине города, с садиком, где аббат мог размяться и вздремнуть после обеда, — стала похожа на убежище алхимика. Джузеппе Велла хранил здесь разные чернила, клей любых оттенков, густоты и прочности, тончайшее, прозрачное, с прозеленью сусальное золото, нераспечатанные пачки плотной старинной бумаги, кальку, штампы, тигли, металлы — словом, весь материал и инструментарий для изготовления фальшивок.

Книгу он для начала расшил и разобрал по листику. Листы тщательно перетасовал — совершенно так же, как тасуют колоду карт, — ибо то, чем он занимался, и в самом деле было игрой, требовавшей ловкости рук и большого азарта. Заключительной «игроцкой» операцией Велла тоже не пренебрег: «снял» колоду на счастье. После чего терпеливо и прочно переплел листы заново. Жизнь у Магомета получилась довольно запутанная: генеалогическое древо пересекалось такими событиями, как поход Ду Амарра и битва при Оходе; откровения из Корана и описание боев перемежались

с перечнем обращенных в новую веру и так далее и тому подобное. Но этого капеллану показалось мало, и он приступил к самой тонкой работе — полному переиначиванию текста: арабские слова заменял другими, кои решил именовать мавро-сицилийскими, хотя в действительности то были всего-навсего слова мальтийского диалекта, диалекта острова Мальты, которые он транскрибировал по-арабски; иначе говоря, работа Веллы сводилась к тому, чтобы арабский текст превратить в мальтийский, но написанный арабскими буквами: из жизнеописания Магомета на арабском сделать историю Сицилии на мальтийском, нарочито не прилагая при этом особых стараний. Факт таков, что впоследствии Джузеппе Каллейя, мальтиец, хорошо владевший арабским, мало что в тексте уразумел и высказал предположение — всего лишь предположение! — что это текст на мальтийском языке, транскрибированный арабскими буквами.

Дон Джузеппе тщательно, твердой рукой равномерно разукрашивал кодекс тонкими, волнистыми, как мушиные лапки, черточками, точечками, загогулинками, седильками. Затем специальной лопаткой смазывал страницу бесцветным клеем, накладывал легчайший листок сусального золота, дабы создать ровную патину, благодаря которой новые чернила нельзя было бы отличить от старых. После работы «лингвистической», а также тончайшей ручной он приступал к следующей, требовавшей особого прилежания и воображения, а именно к сочинению с нуля или почти с нуля всей истории арабского владычества на острове Сицилия.

Велла охотно пренебрег бы тем немногим, что уже имелось, было выявлено или выдумано — «скорее всего, выдумано», полагал он; с гораздо большим энтузиазмом он работал бы, дав полную волю своему воображению и вдохновению, но монсеньор Айрольди дотошно изучил все, что к тому времени было о Сицилии написано по-гречески, по-латыни и на теперешних языках Европы, к тому же надо было помнить о Розарио Грегорио: он, как овчарка, скалил на капеллана зубы и в любой момент мог накинуться, разорвать на части. Поэтому приходилось учиться и учиться, приноравливать фантазию к разбросанным там и сям сведениям — во избежание прискорбных ошибок, допущенных в начале эксперимента, когда Велла приписывал деяния одного исторического лица другому: так, приказ о захвате Сицилии он приписал Ибрахиму бен-Аглабу, в то время как на самом деле его отдал Зийадат-Аллах; недоразумение это ввергло монсеньора в полную растерянность; хорошо, что подоспела некая медаль, подтвердившая и достоверность кодекса, и компетентность переводчика; монсеньор полагал, что получил ее в благодарность от марокканского посла, в действительности же медаль изготовил дон Джузеппе; чтобы сфабриковать ее в домашних условиях, ему по первому разу пришлось изрядно потрудиться.

Другой бы подобного напряжения не выдержал, сдали бы нервы: легко сказать, жить в вечном страхе, изо дня в день иметь дело с таким трудным, неподатливым предметом… Помимо того, приходилось выполнять кучу всякой черновой работы: гравировать, делать разные сплавы и, как ни говори, пусть на особый, мошеннический лад, но и заниматься реставрацией. Капеллан же чувствовал себя как рыба в воде. И даже поправился. Злые языки говорили, что он весь лоснится, будто конь на добрых харчах у хорошего хозяина. Риск был для капеллана родной стихией; родной стихией стали и вкусный стол, и полные карманы денег, и — в разумных пределах — прочие радости, пусть нереальные, воображаемые, но достижимые.

Вставал он с рассветом, после пяти, самое большое — шести часов крепкого сна, и, на свежую голову, набрасывал с десяток строк сочинения, кое непосвященные считали переводом кодекса Сан-Мартино, иначе говоря, «Сицилийской хартией»; если возникало сомнение, проверял с помощью им же изготовленных хронологических и генеалогических таблиц, нет ли в тексте противоречий и ошибок, сверялся по книгам, а уж коли и книги не могли рассеять сомнение, то оставлял пропуск и ставил звездочку, отсылая к сноске, составленной заведомо расплывчато, в надежде, что монсеньор Айрольди подскажет, как правильнее это место истолковать. Затем приступал к переписке набело, специально злоупотребляя восточной цветистостью и ошибками против итальянской грамматики — чтобы огрехи были позабористее, дон Джузеппе держал под рукой «Устаревшие речения в итальянском языке», сочинение аббата Пьердоменико Сорези.