Смерть инквизитора

Шаша Леонардо

Маркиз Симонетти поступил как положено: направил циркуляр, предписывающий уголовному суду взять расследование дела об ограблении в свои руки, а судье Грасселлини — сложить полномочия; его превосходительство написал и аббату, пригласил в Неаполь, подальше от баронских происков и преследований; однако письмо и циркуляр прибыли лишь в начале февраля; к этому времени изображать умирающего дону Джузеппе стало невмоготу, так что известие о провале Грасселлини распространилось в Палермо одновременно с вестью о внезапном выздоровлении аббата. Аббат приписал свое исцеление тому, что ночью он вдруг обильно, чудодейственно пропотел, после чего лихорадка спала; по

его словам, благодарить за это надо было исключительно святого Иоанна Больничного, которого он всю жизнь чтил и который, вне всякого сомнения, за него вступился.

Два дня спустя аббат вышел из дому, сел в карету и поехал прокатиться по городу. Погода в то утро стояла переменчивая, ярко синело небо, розовели облака. Аббат чувствовал, что возвращается к жизни, будто и впрямь оживает после трудной схватки со смертью; он наслаждался солнцем, воздухом, теплым норманнским камнем, красными арабскими куполами, доносившимися с базара запахами морской капусты и лимонов; чувства его обострились, он стал восприимчивее, раскованнее, все вокруг казалось чище, думалось о бренности мира.

Конечной целью долгих блужданий аббата по городу был королевский дворец, где монсеньор Айрольди устроил ему встречу с монсеньором Лопесом-и-Ройо, председателем Королевского совета, в данный момент исполнявшим обязанности вице-короля.

Монсеньор Лопес принял аббата радушно, без всяких церемоний. Не такой был Лопес-и-Ройо человек, чтобы разделять подозрение, в Палермо все еще не угасшее, будто аббат — мошенник; подозрение это, напротив, вызывало у него к аббату симпатию. Несусветный скупец и грязный развратник, Лопес был настоящим монстром даже по части тех грехов, которые прощали тогда легче всего и которые с легкой руки маркиза Виллабьянки стали называть «венерическими». Ему было все равно, фальсифицированы арабские кодексы или нет; пусть дворянство, Симонетти, монсеньор Айрольди и каноник Грегорио сами разбираются; у него пока две задачи, взаимно между собою связанные: не спускать глаз с якобинцев и удержаться на посту вице-короля. О них-то, о якобинцах, — после того как поговорили о болезни аббата и о чуде его выздоровления — и зашел разговор.

— Добрейший князь Караманико их распустил, а мне теперь приходится приструнивать. Утомительное занятие, даже сна лишился… Страшно подумать — князь любил французов! — ужаснулся монсеньор Лопес, совершенно так же, как другие ужаснулись тому, что сам он крал казенные деньги, отпущенные на строительство храма. — Я уж не говорю о его предшественнике Караччоло, тот французов прямо-таки обожал… Да, тяжелое мне досталось наследие, безотрадное… Все королевство якобинским сорняком поросло, и на мою долю выпало корчевать. — Лопес вытянул руки, сжал в кулаки и показал, как вырывают с корнем куст.

Аббат был потрясен: и месяца не прошло, а все завертелось в обратную сторону; он не мог понять, по каким причинам, вследствие каких событий этот неотесанный и жестокий человек занял пост, на котором более десяти лет трудились люди умные, свободомыслящие, прозорливые, терпимые.

— А книги… Ох уж эти книги! Тоже ведь сорняк, — не унимался монсеньор Лопес. — Вы даже представить себе не можете, сколько их развелось и сколько продолжает прибывать — целыми ящиками, фургонами… Но столько же их и сжигают, палач не дремлет! — заключил он, багровея от удовольствия, словно отблеск костра отразился на лице его и в глазах.

— По нынешним временам хороших-то книг мало, — вздохнул монсеньор Айрольди.

— Мало? Совсем нет… Все норовят перевернуть мир, сбить

людей с пути истинного… Столько их развелось, этих бумагомарателей, и каждый лезет со своим предложением: как строить государство, как отправлять правосудие, каковы права королей, на что имеют право народы… Потому я и восхищаюсь такими людьми, как вы: копаетесь себе в прошлом, мирно уживаетесь с настоящим, и не зудят у вас руки все переиначивать… Восхищаюсь я вами, право же, восхищаюсь…

VI

Только было Грасселлини прервал следствие, как поступило предписание Актона — контрприказ, отменявший распоряжение Симонетти. В этом неаполитанском правительстве — как на палермском рынке: суматоха, бедлам, кто кого обжулит… Аббат приуныл: его заявление о краже именовалось в циркуляре «побасенкой», а монсеньору Айрольди предписывалось без промедления взять дело в свои руки, разобраться и Веллу разоблачить, что для бедного монсеньора Айрольди было равносильно тому, чтобы собственноручно заготовить себе веревку для виселицы, выставить себя на позор и осмеяние.

Десять дней спустя другое предписание, поступившее на сей раз из министерства юстиции, все вернуло на прежние места — к тому, о чем распорядился Симонетти. Аббат воспрял духом настолько, что решил встретиться с Хагером — подвергнуть вопрос о подлинности кодексов публичному обсуждению. Хагер к этому времени с кодексом Сан-Мартино, иначе говоря с «Сицилийской хартией», ознакомился полностью и собирался свое заключение, изложенное без обиняков, отправить в Неаполь; заключение было зубодробильное. Однако не принять вызова аббата он не мог, счел, что надо выбрать из двух зол меньшее: уклониться значило признать за Веллой победу, которую в противном случае можно было оспаривать, хотя встреча, так или иначе, должна была закончиться с перевесом в пользу аббата; тот наверняка был не менее умным спорщиком, чем фальсификатором.

Председательствовать на диспуте назначили епископа Липарских островов монсеньора Гранату, каноников Де Козми и Флереса, священника Липари и кавальере Спечале — ни один из пятерых арабского языка не нюхал.

Первым выступил Хагер; он сказал, что изучил кодекс Сан-Мартино от корки до корки и с чистой совестью может заявить: текст от начала до конца и в самое недавнее время испорчен, искажен; тем не менее он готов поклясться, что сумел расшифровать следующие слова: «Посланец Бога, коему Бог благоволит», — а также разбросанные по всей книге имена членов семьи Магомета, географические названия и данные, несомненно связанные именно с легендой о Магомете; отсюда есть все основания заключить, что содержание кодекса — история жизни Магомета, а вовсе не история Сицилии.

Аббат, все время смотревший на Хагера уничтожающепрезрительно, когда тот закончил, изобразил на лице брезгливую гримасу.

— Синьор Хагер — человек ученый, представитель культурной нации. Я же, — аббат смиренно опустил глаза долу, — всего лишь переводчик, человек без всякого образования… У меня с детства была тяга к изучению арабского языка; на Мальте имелась возможность практиковаться; я его изучил и теперь знаю, можно сказать, лучше, чем итальянский… Вот все, что я могу заявить… Но мне хотелось бы спросить у синьора Хагера, каково его мнение, — тут аббат эффектно повысил голос, — о профессоре Олафе Герарде Тыхсене, не считает ли синьор Хагер его тоже обманщиком, как меня? — Велла оглядел зал, улыбаясь грустноиронической улыбкой. — Или же он согласен с тем, что Тыхсен — непревзойденный знаток арабского языка, арабской истории?