Смерть инквизитора
Шрифт:
— О да, поистине милостив! — подхватил монсеньор Айрольди.
— У господа, — вставил свое соображение дон Саверио Дзарбо, — имелся, так сказать, и свой особый интерес: как известно, злоумышленники намеревались прежде всего разграбить церкви.
— Они все продумали, — заметила супруга претора, — расчет был верный: в страстной четверг в церквах выставляются все ценности…
То был хитроумнейший пропагандистский ход монсеньора Лопеса; опасаясь бунта, он, чтобы повлиять на настроение низов, специально пустил эту небылицу.
— Ясно одно, — подытожил князь Трабиа, — что мы пригрели на груди змею… Но лично я могу с чистой совестью сказать: мне этот Ди Блази никогда не нравился.
— Что правда, то
Однако князю такое свидетельство пришлось почему-то не по вкусу, и он с холодной укоризной отпарировал:
— Зато вы в нем души не чаяли…
— Нас связывала единственно любовь к поэзии, — в оправдание себе заявил Мели.
— Неужели вы думаете, что он любит поэзию? Что в таком жестоком сердце может быть место для любви к поэзии?
— Поэзию он любил. Любил… — будто разговаривая сам с собой, рассеянно покачивая головой, сказал аббат Кари.
— Старик совсем впал в детство, — проворчал князь.
Мели же воскликнул:
— Ну нет, дорогой аббат! Теперь у нас есть все основания полагать, как правильно изволил заметить его превосходительство, что поэзию он не любил, не мог любить! Только пускал пыль в глаза простакам вроде меня…
— Это вы не любите поэзию! — внятно произнес аббат Кари, глядя на Мели потухшим взглядом. И, с трудом встав, опираясь на палку, побрел прочь.
— Я?! Я не люблю поэзию?! Слышали, что он говорит? Совсем из ума выжил! — смеялся Джованни Мели, но где-то в глубине его глаз затаилась едва различимая тень страха. — Как это может быть, — продолжал он, — если я сам сочиняю! Мои стихи переживут не только вас, ваше имя с надгробной доски сотрется, а моя поэзия все еще будет жить! — выкрикивал он вслед аббату Кари.
— Не обижайтесь на него, старик не в себе, — урезонивала Мели супруга претора.
— Я все-таки не могу понять одного: вы у него бывали, общались с ним запросто… — не отставал от Мели князь Трабиа. — Только из любви к поэзии, допустим, что так… Ваше превосходительство тоже с ним знались… — Эти слова были обращены к монсеньору Айрольди.
— Исключительно в связи с научными изысканиями…
— Ну, разумеется… И все же, — настаивал князь, — при том, что вы так хорошо разбираетесь в людях… Неужели вы ни разу не подметили у этого Ди Блази чего-нибудь подозрительного?
— Ни разу! — отрезал Мели.
— Ни разу… — повторил монсеньор. — У него, конечно, были свои идеи, но чтобы они так далеко его завели, чтобы он докатился до такого позора…
— «Идеи», говорите?! — вскинулся маркиз Джерачи. — Отныне, если вам встретится кто-то, у кого, на ваш взгляд, есть идеи, воткните ему шпагу в живот! Знаете ли вы, что мы были буквально на волоске от гибели? Не позаботься о нас Провидение, по сию пору эти идеи играли бы нашими головами в кегли.
— О боже! — содрогнулись дамы.
— Идеи! Это вы правильно говорите… А я, — князь Трабиа сделал такое лицо, словно собирался высказать какую-то очень смелую мысль, — составил себе, так сказать, идею о том, что такое идеи. Вот она: идеи приходят тогда, когда уходят доходы.
Все одобрительно закивали.
— В конечном счете, — развивал свою мысль князь, — эти так называемые идеи, по поводу которых расходуется столько чернил, не так уж далеки от тех, которыми руководствуется самый обыкновенный вор… С той разницей, что обыкновенному вору идея о том, что у него есть идеи, не приходит в голову. — Князь счел игру слов столь удачной, что уже не мог остановиться: — Знай вор, что его поступки проистекают из идей и что эти идеи отстаиваются в книгах, что существует целая нация — такая великая страна, как Франция, которая взялась их претворять в жизнь… Какая разница была бы между разбойником с большой дороги — каким-нибудь Тесталонгой — и адвокатом Ди Блази?
— Никакой,
— На наше добро! — поправил маркиза князь. — Но у бедного Тесталонги были, я бы сказал, более скромные запросы, причем именно в силу того, что у него не было идей.
— Вот-вот-вот! — подхватил маркиз: следить за рассуждениями князя об идеях ему становилось утомительно, и он воскликнул: — Самое главное — что их схватили! Хорошо бы воспользоваться случаем да навести порядок но всем хозяйстве, осадить и аббата Веллу тоже!
— Ну, это совсем из другой оперы, — робко возразил монсеньор Айрольди.
XII
«Ты писал, что пытки противоречат праву, разуму, самой человеческой природе, но грош цена твоим писаниям, если ты не выстоишь… На вопрос «Quid est questio?» [71] ты отвечал доводами разума и человеческого достоинства; теперь ты должен держать ответ своим телом, страданиями плоти, костей, нервов — и молчать… То, что ты хотел им сказать, ты сказал… Пытка! «Servas in quaestionem dare, ferre» [72] … Уж эта их латынь!» Головы судей плавали перед его глазами, затуманенными болью. «Почему только их? И твоя тоже… Все так или иначе сопряжено с латынью: где боль, там латынь, точнее, где осознание боли, там латынь». Боль затемняла разум, заливала его, как чернилами, ослепляла. Тело превратилось в исковерканную лозу с корявыми наростами — сгустками крови, темной человечьей крови. «Во время пыток человек перестает чувствовать свое тело; ты не узнал бы теперь его, оно уже не такое, как на таблицах Везалия, в антропологии Инграссии, и не похоже на фреску с изображением Адама в Монреале. Тело твое уже не тело человеческое, оно — древо крови… Пусть бы богословы испытали это на себе, чтобы наконец понять: пытки противны богу, они разрушают заложенное в человеке божественное начало».
71
Что есть допрос? (лат.).
72
Рабов допрашивать, пытать (лат.).
Внезапно он погрузился в черную бездну; сердце — как подбитое крыло. Когда в глазах забрезжил свет, он снова увидел себя перед судейским столом; ноги касались пола; боль, жгучая, нестерпимая, пульсировала в кистях рук. «Тебя вздернули всего один раз, это только начало… О чем ты думал перед тем, как рухнуть?» Он посмотрел вверх, прикинул, с какой высоты упал: метра четыре, а может, и меньше.
— Ну так как? — спросил судья Артале.
— Никак, — ответил Ди Блази. — Мне нечего добавить к тому, что я заявил. Люди, которых вы арестовали, были втянуты в заговор по моей вине, даже не зная, каковы его цели. Больше участников нет… Да, я понимаю — это было безумием, и я глубоко удручен тем, что из-за меня страдают другие… Я воспользовался их доверием, неосведомленностью.
— Согласен — это было безумием, — сказал судья. — Но не до такой же степени! Я не могу поверить, что вы надеялись осуществить свой план с помощью десяти человек; наверняка были еще и другие, кого вы не хотите назвать, кто, быть может, оставался в тени, командовал вами… А французы? Правительство Франции уж наверняка вам что-нибудь посулило, дало какие-то гарантии…
— У меня никогда не было никаких, даже мимолетных встреч с французскими агентами, я никого из них никогда не знал и не знаю… Я возглавил заговор и сумел ввести в заблуждение лишь тех немногих, кого вы задержали… Очень сожалею, что вы мне не верите; вы зря теряете время.