Смерть инквизитора
Шрифт:
И покуда в доме Ди Блази рассуждали о французах и о поддельных арабских кодексах, пока аббат Мели — узкому кругу гостей, дабы не оскорбить хозяина дома и его дядюшек, державших сторону Веллы, — декламировал:
Эту небылицу-сарацинку В одежонке, скроенной кой-как,
Сделал содержанкой-конкубинкой,
Холит и лелеет наш чудак.
Денег не жалея, наряжает Думает: породистых кровей!
И за честь великую считает
В высшем свете появляться с ней, —
в церкви Сан-Джакома восьмидесятилетний священник Пицци, дрожа от ужаса и восторга, слушал исповедь одного из участников заговора.
X
Когда молодой Джузеппе Териака выходил
Потому-то и очутились в королевском дворце одновременно офицер Яух и священник Пицци: один привел капрала, другой — чеканщика.
Если бы не условности и не почтенный возраст, монсеньор Лопес-и-Ройо, услышав их признания, подпрыгнул бы от восторга до потолка, повис бы на портьере, на гардине, на люстре. Дело происходило в дворцовом зале, который соответственно сюжету фресок, еще совсем недавно созданных Хосе Веласкесом, стал называться Геркулесовым; монсеньор, поначалу принявший необычных посетителей в кабинете, перешел с ним сюда, ибо Геркулесов зал по размерам и звуконепроницаемости больше подходил для того, чтобы не дать ужасному секрету дойти до всеслышащих ушей дворцовых слуг: они вице-короля ненавидели, он платил им тем же.
И чеканщик, и капрал получили от монсеньора официальное заверение в том, что их никто не тронет, — такое же, каким обнадежили их священник Пицци и офицер Яух, — и теперь разговорились так, что монсеньор не мог на них нарадоваться. При сем присутствовали прокурор Дамиани, претор князь Кассаро и главный судья герцог Каккамо. Дамиани разделял радость монсеньора — ему полагалось по долгу службы; двое других слушали со вниманием, к которому примешивалось чувство гадливости и огорчения, особенно заметное у герцога Каккамо. В самом деле, когда монсеньор Лопес велел ему арестовать всех, кто, судя по доносу, участвовал в заговоре или мог быть заподозрен, и, главное, не упустить Ди Блази, герцог, помрачнев лицом, со спокойной решимостью заявил, что арестовывать Ди Блази отказывается.
— Это еще почему?! — багровея от злости, возмутился монсеньор.
— Потому что он мой друг, — ответил герцог.
— Ах, он ваш друг… То-то будет приятно узнать об этом королю, да хранит его бог! — зловеще ухмыляясь, пригрозил монсеньор.
— Ничего не могу поделать, — сказал герцог. — Я никогда не одобрял его убеждений; зная его настроения и его характер, сомневаться в его виновности не приходится… Скажу вам больше: его преступление повергло меня в ужас… Но он мне друг.
— Что вас связывает? Бабы? — «Бабы» присутствовали в мыслях монсеньора неотступно. — Карты? Кутежи?
— Помимо всего прочего, латынь, Ариосто, — добавил герцог тоном, в котором сквозь презрение к монсеньору проступала грусть по прошлому.
— Черт знает что! — воскликнул монсеньор. И — вкрадчиво, отечески — Вы главный судья, долг есть долг, дорогой мой герцог, и вам придется его выполнить… Сами посудите, что было бы, если бы и Дамиани, и претор — все, кто наделен властью, относились к Ди Блази, как вы? Знаете, что бы было? А то, что в Палермо начался бы полный разгул врагов господа и престола! Король — да хранит его бог — вам верит,
— Вы, ваше превосходительство, именем короля можете мне приказать все, что угодно, даже застрелиться, и я это сделаю немедля, у вас на глазах…
— Приказать я вам этого не могу, но о целесообразности такого шага предоставляю подумать… Я могу вас только взять под арест; поглядим, как на все это посмотрят в Неаполе… А арестовывать Ди Блази…
— Поеду я! — вызвался Дамиани.
— Если, конечно, вы с ним не приятели и соблаговолите… — насмешливо продолжил монсеньор. Герцог Каккамо испортил ему настроение. «Когда человек лишает себя удовольствия кого-нибудь прикончить, — думал Лопес, — то не потому ли, что у него самого совесть чернее смолы, на душе тот же грех? Хорошо бы из показаний арестованных выяснить что-нибудь этакое и насчет герцога Каккамо… Вот было бы смеху!»
Однако герцог якобинцев действительно ненавидел, почти так же, как монсеньор Лопес-и-Ройо, но в отличие от последнего имел друзей. Едучи в карете домой, он умилялся своей верности другу; но, как ни восхищался он своим благородством, угроза Лопеса постепенно возымела действие: герцог испугался, оцепенел от страха.
Тем временем Дамиани поднял по тревоге всю палермскую жандармерию: нескольких ищеек спустил с цепи и направил в квартал чеканщиков за четырьмя товарищами Териаки, на которых тот показал; другую группу — в казарму Калабрийского полка, арестовать капралов Палумбо и Каролло, выданных Шелхамером; еще одну — брать того самого мастера Патриколу, насчет которого имелись расплывчатые показания двух тайных агентов. (Современники ставили упомянутому Патриколе в заслугу то, что он на норманнский храм водрузил купол; мы же, глядя на оный, сожалеем, что мастера не арестовали раньше — и не за политику.) Отборных служак Дамиани оставил себе, для самой опасной операции — поимки Ди Блази; учитывая высокое положение Ди Блази и его славу, с ним надо было действовать осмотрительно и, главное, не дать ему времени уничтожить документы, которые, наиболее вероятно, хранились именно у него, одного из зачинщиков, если не главаря, заговора.
Ди Блази не было дома. После собрания Академии он вместе с бароном Поркари и доном Гаэтано Яннелло, тоже участвовавшим в заговоре, прогуливался по Приморскому бульвару; погода стояла теплая, и, как и каждую весну, на бульваре было людно. Дамиани все это было на руку; он расставил возле особняка Ди Блази часовых, а сам спрятался в подъезде дома напротив, велев привратнику оставить в двери щелочку и идти спать. Не прошло и часа, как появился, с факелом в руке, слуга адвоката, опередивший хозяина, на несколько шагов; слуга подошел к дому и собрался отпереть дверь, когда Ди Блази увидел перед собой Дамиани, а вокруг — жандармов. Растерянность, похожая на головокружение, длилась один миг, всего лишь миг. Ди Блази отчетливо понял, что игра проиграна, участь решена.
— Если при данных обстоятельствах слово мое что-либо значит, я вам его даю, чтобы заверить: в моем доме вы не найдете ни одной бумаги, так сказать заслуживающей вашего внимания! — Факел освещал его сильно побледневшее лицо. Но сам он был спокоен, говорил тем же ровным, звучным голосом, которым Дамиани так восхищался во время судебных заседаний и в гостиных; в словах Ди Блази звучала легкая ирония — неотъемлемая черта людей, владеющих своими чувствами. — Я бы не хотел беспокоить свою матушку, входить в дом в такой поздний час и со столь почтенной компанией, — кивнул он на жандармов.