Смерть инквизитора
Шрифт:
Хотя приор, разумеется, не был образцом святости, весь город одобрительно воспринял выстрел, сразивший графа. В каких-то мемуарах XVII века (ныне утерянных, но пересказанных в сокращенном виде Николо Тинеброй Мартораной, автором неплохой истории Ракальмуто, которая вышла в конце прошлого века) говорится о страшных поборах графов дель Карретто, и особенно дона Джироламо второго, свирепствовавшего самым разбойничьим образом. Полевая подать и оброк, взимавшиеся как арендная плата, назначались с непомерностью и произволом, и требовали их не только с тех, кто действительно был на оброке в Ракальмутском графстве, но и с тех, кто, проживая на территории графства, оброчную землю имел за его пределами, и находившихся в таком положении было немало. Вот почему бегство крестьян из владений дель Карретто не прекращалось веками, приобретая зачастую прямо-таки повальный характер, и новые заселения, будь они принудительными или льготными, не могли целиком заполнить оставленных беглецами пустот.
В документе, изложенном Тинеброй, сказано, что именно во времена правления Джироламо второго обитатели Ракальмуто, ранее подавшие прошение об отмене произвольных обложений, были жесточайшим
Чтобы собрать такую сумму, королевский суд санкционировал самочинное чрезвычайное обложение; но едва новые чрезвычайные налоги были взысканы, дон Джироламо дель Карретто объявил, что считает их очередными податями, а отнюдь не выкупом. Обитатели, естественно, стали жаловаться, но больной вопрос был решен в их пользу лишь в 1784 году, при вице-короле Караччоло.
Настоятель августинцев и слуга ди Вита отомстили, следовательно, за весь город, независимо от гиштории, героями которой, наряду с убитым и донной Беатриче, они оказались. (Любопытно, что текст пергамента, помещенного, скорее всего, годом позже в гранитный саркофаг, куда были перенесены останки графа, называет возраст донны Беатриче — двадцать четыре года — и умалчивает о возрасте графа. Правда, мы ссылаемся не на оригинал, а на копию 1705 года, однако у нас нет оснований сомневаться в достоверности списка, сделанного приором кармелитов Джузеппе Помой; оригинал же был составлен его предшественником Джованни Риччи, который, возможно, позволил себе съехидничать, завуалировав намек.)
Падре Джироламо Матранга, описавший аутодафе, когда был сожжен Диего Лa Матина, не знал этой истории, иначе он не преминул бы воспользоваться для своих блестящих рассуждений фактом, что убийство господина слугой произошло в том месте, где убивец родился, и в те же дни; равно как не знал он, что чудовище родилось и чудовище умерло под одинаковыми астрологическими знаками. Этот кровожадный дон Ферранте был помешан на чтении человеческих судеб по звездам, и мы рады засвидетельствовать ошибочность составленного им гороскопа испанского принца Просперо Филипе: он прочил ему великие дела не только по той причине, что принцу явно благоприятствовали звезды, но исходя также из совпадения даты его рождения и даты смерти фра Диего.
С 1622 года, когда фра Диего родился, по 1658 год, когда взошел на костер, графы дель Карретто сменяли один другого со стремительной быстротой: Джироламо второй, Джованни пятый, Джироламо третий, Джироламо четвертый. Дель Карретто подолгу не жили. И если второй Джироламо умер от руки наемного убийцы (так же, кстати, как и его отец), то третий принял смерть от руки палача, виновный в заговоре, цель которого — независимое Сицилийское королевство. Едва ли он примкнул к заговору в силу своих убеждений: будучи женат на сестре графа Мадзарино (ее тоже звали Беатриче), он надеялся, что его родственник станет королем Сицилии. Но инквизиция не дремала, не дремали иезуиты, и, когда заговор был раскрыт, граф по наивности возьми и останься в Сицилии, рассчитывая, вероятно, на дружеские связи и покровительство в суде и при дворе. Однако заговор против испанской короны был делом куда более серьезным, чем преступные делишки и жестокость при сведении счетов, отличавшая всех дель Карретто. Джованни четвертый, например, приказал убить некоего Гаспаре Лa Кантину, который, как раз опасаясь графа, заручился перед приездом из Неаполя в Палермо заверениями вице-короля, герцога Альбы, в полной своей безопасности. Легко представить себе гнев вице-короля на дель Карретто, и все же гнев этот был бессилен перед покровительством, оказанным графу, своему фамильяру, инквизицией. (Того же Джованни четвертого мы встречаем в описании взрыва порохового погреба в Кастелло-а-Маре 19 августа 1593 года: когда произошел взрыв, он обедал с инквизитором Парамо [13] * — в то время штаб-квартира священного трибунала находилась в Кастелло-а-Маре. Оба остались живы, правда, Парамо был тяжело ранен. Кто погиб, так это сидевшие в тюрьме Антонио Венециано и Арджисто Джуффреди — величайшие представители художественной мысли Сицилии XVI века.)
13
* Людовико Парамо, или де Парамо, — автор книги, упомянутой Вольтером в «Философском словаре», в статье «Инквизиция»: «Луиджи (Людовико) ди Парамо, один из самых уважаемых писателей и блестящих умов Священного Трибунала… Этот Парамо был человеком простым, исключительно точным в датах, он не упускал ни одного интересного случая и с огромным тщанием вел счет жертвам инквизиции во всех странах».
Мы располагаем и другими свидетельствами фамилизма графов дель Карретто со священным трибуналом. Но здесь довольно заметить, что против еретической скверны и как орудие власть имущих инквизиция в Ракальмуто вряд ли бездействовала. К сожалению, несмотря на утверждение знаменитого историка, что добавить к написанному об инквизиции в Сицилии Лa Мантией [14] * нечего или почти нечего, знаем мы крайне мало. Гаруфи, например, роясь в испанских архивах, многое уже добавил к данным, опубликованным Лa Мантией, и все равно этого недостаточно. Именно из документов, опубликованных Гаруфи в 1914–1921 годах на страницах «Сицилийского исторического архива», нам известно, что в 1575 году в Ракальмуто было восемь фамильяров и один комиссарий священного трибунала, а двумя годами позже —
14
* Вито Ла Мантия написал о сицилийской инквизиции две книги, содержащие богатейший документальный материал, который он почерпнул главным образом в Палермской коммунальной библиотеке: Origine e vicende dell'Inquisizione in Sicilia, оттиск "Rivista storica italiana”, Torino, 1886, и L'Inquisizione in Sicilia, Palermo, 1904; вторая работа, вопреки существующему мнению, не является переизданием первой.
15
* F. Maggiore-Perni. La popolazione di Sicilia e di Palermo dal X al XVIII secolo, Palermo, 1859.
Правда, до фра Диего мы находим лишь одного ракальмутца, попавшего в когти священного трибунала, — нотариуса Якобо Дамьяно, обвиненного в лютеранских воззрениях, но примиренного с церковью во время аутодафе, состоявшегося в Палермо 13 апреля 1563 года. Примиренного — то есть получившего отпущение в результате публичного покаяния; впрочем, не без расплаты, как явствует из следующего трогательного прошения:
Досточтим. гг. Инквизиторы. Бедный нотариус Якобо Дамьяно, примиренный Св. Трибуналом Инквизиции, уведомляет Ваши Милости, что, сколь многие пути и предположения ни брал, иного чаяния не питает, окроме как воротиться в Ракальмутскую свою землю, где со помощию и споспешеством сродственников было бы можно ему влачить и окончить дни свои, краткие по причине старости и недужности. И поелику оные люди, как сказал, сродственники его, были и суть люди добропоравые, го, увидавши его в сказанной одеже, ни за что его не примут, а, насупротив того, прогонят и оставят помирать с голоду в нужде. Посему упадает он в ноги Вашим Милостям с мольбою великодушно заменить сказанную одежу иным покаянием и штрафом во спасение дурных христиан, обретающихся в земле Мавританской, он же вымолит у сродственников своих потребные для сказанного назначения деньги, в противном случае все от него отвернутся и останется помереть с голоду.
Одежда, которую имеет в виду бедный нотариус, — так называемое санбенито: благословенное платье, подобие короткой туники желтого цвета с двумя полосами в виде креста святого Андрея. Это было позорное одеяние (и хотя сегодня в провинциальных сицилийских городах каждый человек ходит, говоря словами Пиранделло, в санбенито, куда более страшным должно было считаться в прошлом по-настоящему носить постыдный наряд).
Гаруфи полагает, что просьба нотариуса заменить ему санбенито другим наказанием, штрафом, не оставила инквизитора безучастным, ибо инквизитором был Хуан Бесерра де Лa Куадра, человек, чья жадность не уступала жестокости.
Но в том, что нотариус на самом деле выражал лютеранские мысли, мы сомневаемся — ведь сомневаемся же мы в истинном лютеранстве всех тех, кто, будучи обвинены как злостные и возможные лютеране, выдавались светской власти или покупали примирение с верой ценой более или менее суровых штрафов, телесных наказаний, сроков тюремного заключения. Еще сегодня ничего не стоит, говоря на темы католической веры с крестьянином, с шахтером из серных копей и даже с солидным господином, охарактеризовать как лютеранские некоторые их суждения о причастии, о спасении души, о миссии священника, не говоря уже об отношении к преходящим ценностям и мирским поступкам духовных лиц. Однако в действительности такие суждения нельзя даже с натяжкой считать еретическими: применительно к религии они представляют собой нечто большее и худшее, ибо восходят к древнему материализму сицилийцев, отвергающему метафизику, мистику, незримые откровения.
Взять, например, исповедь. Чтобы вызвать недоверие сицилийцев к этому таинству, не нужен был Лютер: оно всегда понималось как ухищрение — в духе Боккаччо, что ли, — как прием, изобретенный социально привилегированным сословием, то есть священниками, дабы пользоваться сексуальной свободой на чужой территории, одновременно порицая за такую свободу людей непривилегированных; кстати, привилегия для сицилийца заключается скорее не в свободе пользоваться определенными вещами, а в удовольствии отказывать в них остальным. Тот же обет безбрачия священников оказался в конечном счете своего рода хитростью, обманом: чтобы обеспечить свою неуязвимость, не допустить равенства сил на зыбкой почве, где женщины распоряжаются честью мужчин. Из этого убеждения и исходили мужья, отцы, братья, когда запрещали своим женам, дочерям, сестрам ходить на исповедь. Что касается их самих, они полагали не мужским делом рассказывать другому мужчине о своих чувствах, слабостях, тайных поступках и намерениях и, кроме того, не допускали мысли, что такому же человеку, как они сами, бог дал власть отпускать им грехи, если грехи вообще существуют. Представление сицилийского мужчины о грехе, можно сказать, спрессовано в следующей пословице: «Кто случай упустит, тому и поп не отпустит». А ведь это все равно что вывернуть наизнанку не только таинство исповеди, но основной принцип христианства: от духовника не получит отпущения тот, кто не использует представившийся случай, любую возможность завладеть вещью другого, и особенно женщиной, принадлежащей другому. От такого отношения к чужому происходит чувство ненадежности и неуверенности в отношении своего собственного, та острая, настороженная подозрительность, та болезненная тревога, та паническая мнительность, которыми окружены женщины и вещи и которые представляют собой форму религиозности, если не религии.