Смерть консулу! Люцифер

Онэ Жорж

— Я говорю не о теперешнем случае. Дайте мне досказать. Серый являлся также к Бонапарту в открытом поле при бивуачных огнях, так что солдаты видели его...

— Да кто же он такой?

— Он управляет погодой, — ответил рассказчик, понижая голос. — Когда Наполеон возвращался из Египта и нечаянно очутился среди флота проклятых англичан, то серый для его спасения нагнал такой туман, что в двух шагах нельзя было различить человека.

— Вот как!

— Этот же серый при Аустерлице приказал солнцу выглянуть из тумана...

— В тот момент, когда

это было нужно императору, — добавил со смехом один из присутствующих.

Но все были настолько поглощены рассказом, что шутка эта прошла незамеченною.

— Серый, — продолжал оратор, возвращаясь к своей любимой теме, — до сих пор был милостив к маленькому капралу и посылал ему попутный ветер и солнце, но...

— В чём дело? — воскликнули слушатели.

— Придёт время, когда он изменит Бонапарту, и карточный дом обрушится сразу.

— Император? Империя?

— Исчезнут с лица земли! Всё на свете имеет свой конец. Вы и сами не верите, что вся эта история может продолжаться! То же было и с Робеспьером... Sauve qui peut!

Но едва было произнесено страшное имя, настолько же ненавистное императору, как и сама революция, кружок слушателей рассеялся, как стая голубей, над которыми парит ястреб.

Среди гуляющих шумят и резвятся дети в платьях, обшитых мехом; одни бегают, играют в серсо; другие идут чинно со своими няньками. Проходит группа разряженных дам в сопровождении нескольких элегантных кавалеров с высокими воротничками по моде, заимствованной из Англии, так как тогдашние французы, несмотря на вражду к англичанам, насколько возможно подражали им в одежде и держали английских лошадей. Кавалеры толковали о театре, прекрасной игре Тальма, смелых выходках мадемуазель Марс, которая многое позволяла себе благодаря близости к известному лицу. Дамы улыбались и со своей стороны делали разные замечания. Разговор от хроники последних дней перешёл к предстоящему представлению новой трагедии «Гектор».

— Говорят, трагедия написана по греческому образцу и чуть ли не целиком взята из Гомера, — сказал один из кавалеров.

— Неужели нам недостаточно грабить живых, и мы ещё обкрадываем мёртвых! — воскликнул другой.

— Вы не знаете самого забавного... — сказала со смехом одна из дам уже не первой молодости, с лицом Юноны и тёмными блестящими глазами, которые кокетливо выглядывали из-под высокой шёлковой шляпы.

— Ну, это можно себе легко представить, мадемуазель Атенаис! Верно, какая-нибудь закулисная история!

— Мы, бедные оперные певцы и певицы, теперь в самом жалком положении, и слухи доходят до нас стороной. Император не любит музыки.

— Так и должно быть. Человек, который из года в год слышит трубы и барабаны, не может понимать музыку.

Совсем другие были времена при нашей доброй королеве Марии Антуанете, которая велела поставить на сцене оперы божественного Глюка. О Ифигения!

Это говорил человек, которому было далеко за шестьдесят, судя по седине и морщинам, но который был одет щеголевато, как двадцатилетний юноша; увлечённый воспоминаниями

молодости, он вытянул губы и запел дрожащим голосом арию из оперы «Ифигения в Тавриде».

— Что вы делаете, месье Фондрет! — воскликнула Атенаис. — Можно ли петь при таком холоде! Если бы мы сидели с вами за десертом у Фери перед бутылкой шампанского, то я готова была бы прослушать целого Орфея и не остановила бы вас; но зимою в Тюильрийском саду!..

— И на тощий желудок!

— Что хотели вы рассказать нам, мадемуазель Атенаис, по поводу новой трагедии? Будьте добры, сообщите, мы не станем прерывать вас.

— Вообразите себе, что он приложил руку к трагедии.

С этими словами Атенаис указала рукой на окна дворца.

— Как, император сочиняет стихи?

— В этом нет ничего удивительного, — сказала одна из дам. — Говорят, он пишет довольно сносные любовные послания.

— Уж не к императрице ли Жозефине?

— Знаете ли, как я узнала о его авторстве? — продолжала Атенаис. — Случайно проговорился Тальма. На днях он декламировал перед своими приятелями какое-то место из «Гектора», и, когда один из них заметил, что «такие стихи пишут только дикари или капралы», то наш знаменитый актёр воскликнул: «Эти стихи божественны! Поймите, что он написал их!»

— Ну в таком случае мы не должны пропустить представления.

— Разумеется, — сказала Атенаис с иронической улыбкой. — Аплодисменты ваши не пропадут даром и будут вознаграждены надлежащим образом.

— Не знаете ли вы, кто этот красивый юноша, который так задумчиво смотрит на игру детей? — спросила молодая дама, прерывая разговор, который начал принимать не совсем приятный оборот.

— Где? Не тот ли, что стоит у решётки? С белокурыми волосами?

— Да. Посмотрите, какой он высокий и стройный!

— У тебя не дурной вкус, Зефирина, — сказала Атенаис. — Я видела его недавно в опере и обратила на него внимание. Он сидел в первых рядах и так погрузился в музыку, как будто его заколдовали.

— Не подлежит сомнению, что это немец! — воскликнул молодой человек, которого звали Артуром. — Немцы все мечтатели и мистики, в их стране вечный туман; они никогда не видят солнца.

— Однако Аустерлицкое солнце взошло в Германии!..

— Это случилось всего один раз, и то в честь нашего императора и великой армии, — ответил поспешно Артур. — Но в остальное время у них туман и сумерки, старые дома с историями о привидениях, призраки, лесные цари, а люди любят платонически и неизменны в своих привязанностях.

В это время мимо разговаривающих прошёл Эгберт. Он узнал издали знакомый образ Юноны, которую видел раза три на оперной сцене. В афишах она была названа мадемуазель Дешан. Вспомнив, что граф Вольфсегг говорил о ней с большим участием, Эгберт хотел воспользоваться удобным случаем, чтобы взглянуть на неё вблизи. Но тут муфта её неожиданно очутилась у его ног. Выпала ли она случайно из её рук, или это было сделано с намерением?

Эгберт поднял муфту и подал её певице с лёгким поклоном.