Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
«Кажется, эта тщеславная аристократка воображает, что я пришёл просить её милости», — подумал он с досадой и добавил вслух:
— Я не думал занимать вас своей особой, маркиза! Вам, вероятно, известно, о чём совещался ваш дядя с моим отцом в октябре прошлого года.
Она изменилась в лице. Заговор против Наполеона казался ей теперь вопиющим преступлением, достойным небесной кары.
— Вы молчите. Разумеется, вы не знаете и не можете звать этого! — заметил насмешливо Бурдон. — Ведь эти вещи касаются только мужчин! Во всяком случае, кто-нибудь должен передать графу Вольфсеггу, что все нити известного дела
— Вы пугаете меня своими предостережениями. Отчего вы не сообщите ваших опасений господину Геймвальду, хотя я уверена, что они преувеличены.
— Вы хотите пожертвовать невинным человеком, как это сделали ваши родные с моим отцом. Не лучше ли вам самой написать в Вену? Ваши письма никто не вскроет и на ваши слова больше обратят внимания, чем на чьи-либо другие. Обещайте исполнить мою просьбу. Вы видите, дело идёт не о моих интересах.
— Я даю вам слово предупредить графа Вольфсегга, хотя всё, что вы мне сказали, кажется каким-то сном.
— С моей стороны приняты все предосторожности. У меня ничего не найдут, кроме пепла...
— Значит, и вы заговорщик!.. — воскликнула она испуганным голосом, отодвинувшись от него.
— Да, я такой же заговорщик, как ваш отец и граф Вольфсегг...
Антуанета охотно прервала бы разговор, который становился для неё всё неприятнее, но она настолько же боялась, насколько ненавидела Бурдона. В его взгляде и тоне было что-то вызывающее, она ежеминутно ожидала, что он скажет ей: «Изменница! Раба Наполеона!»
Но её опасение не оправдалось. Он продолжал:
— У меня ещё другая просьба к вам, маркиза. Передайте это письмо Геймвальду. Не беспокойтесь, в нём нет ничего политического. Я слишком дорожу свободой и жизнью этого человека, чтобы вовлечь его в опасное дело. К несчастью, он больше замешан, нежели подозревает.
— Слушая вас, месье Бурдон, можно подумать, что мы живём во времена Тиверия или Калигулы, — сказала с горячностью Антуанета. — Вы разве не слышали, как милостив был Наполеон к Геймвальду?
— Всё это может быть. Но вы забываете, маркиза, что благодаря вашему семейству мы оба с Эгбертом, помимо нашей воли, попали в сети, из которых нам вряд ли удастся выпутаться. Положим, Наполеон не римский тиран. Он слишком холоден и хладнокровен для этого. Тем не менее избави вас Бог доверять вашу судьбу сердцу этого человека.
— Я лучшего мнения о нём, так как имела случай убедиться в его великодушии. Вы не можете быть беспристрастным, потому что вы ненавидите его.
— Если я ненавижу его, то потому, что знаю, как относится он ко всему человечеству. Даже червь подымается против того, кто давит его мимоходом.
— Вас не раздавили, а возвысили.
— Он возвысил меня, чтобы доказать, что он пренебрегает ненавистью таких мелких тварей, как я. Мы познакомились с ним при Эйлау. Там, в открытом снежном поле, в морозную ночь, увидел он меня у лагерного огня, среди груды умирающих и мёртвых. Я был один с помощником. Он ехал по полю битвы на белом коне. Меня поразило его каменное, нечеловеческое лицо. Вы никогда не увидите его таким, маркиза. Всюду, со всех сторон лежали мёртвые и раненые. Ужасающая картина, которая всякого привела бы в трепет! А
— Остановитесь! — воскликнула Антуанета взволнованным голосом. — Дайте мне письмо, я передам его господину Геймвальду.
— Благодарю вас. Теперь позвольте мне перейти к делу, которое лично меня касается. После смерти моего отца между домами Гондревиллей и Бурдонов возникло спорное дело. Ни один суд не может разрешить его, так как это вопрос совести. Скажите мне, маркиза, кому принадлежит наследство моего отца?
— Месье Бурдон, — сказала она, побагровев от смущения. — Вы должны отдать мне справедливость...
— Вы лично никогда не сделали мне на это ни малейшего намёка. Я уверен также, что не вы поручали Эгберту переговорить со мной, а ваш отец или граф Вольфсегг...
— Надеюсь, что вы не нашли в этом ничего оскорбительного для себя.
— Они не могли найти лучшего посредника, но и при худшем результат был бы одинаковый. Вопрос был давно решён в моём сердце. Мне кажется, Гондревилли давно могли убедиться в бескорыстии Бурдонов. Мой отец завещал мне лотарингские поместья Гондревиллей, предполагая, что я возвращу их вам при первой возможности. Он надеялся на скорое воцарение Людовика XVIII; но у нас Наполеон, император Франции, Гондревилли до сих пор эмигранты. После смерти отца я был в большом затруднении, что мне делать с завещанными имениями. Я не имею никакого понятия в сельском хозяйстве, мне оставалось или отдать имения в аренду, или продать их. Я не решился ни на то, ни на другое; и, наконец, придумал третье средство, но...
— Я ничего не понимаю в юридических вопросах, месье Бурдон, — сказала Антуанета взволнованным голосом, делая над собой усилие, чтобы казаться равнодушной.
Он бросил на неё быстрый взгляд.
— Это вопрос не юридический и касается только нас обоих.
Антуанета нахмурила брови, но не решилась прервать его речь неуместным замечанием.
— Я осмелился, маркиза, сделать на ваше имя дарственную запись на имения Гондревиллей.
— Милостивый государь, это...
— Не считайте это для себя оскорблением, маркиза. Я не мог придумать иного способа для передачи Гондревиллям их собственности. Но если вы вспомните, что мой отец рисковал жизнью и будущностью своего сына, чтобы сохранить Гондревиллям их замок, что он из-за них умер от руки убийцы, то, может быть, иначе отнесётесь к моему поступку...
Антуанета в смущении опустила голову.
— Вы не внесены в список эмигрантов, — продолжал Бурдон, — а с вашим вступлением на землю Франции вы опять приобрели права французского гражданства. Теперь я могу, не нарушая закона, возвратить вам официальным образом вашу собственность.
В душе Антуанеты происходила борьба самых разнородных чувств. С одной стороны, гордость её возмущалась насильственным подарком; с другой — она боялась оскорбить отказом человека, к которому чувствовала невольно уважение и благодарность.