Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
Бурдон поднялся с места. Он видел по лицу Антуанеты, что она примирилась с его предложением.
— Дело моё кончено, маркиза! — сказал он со своей обычной саркастической усмешкой. — Мы поняли друг друга, насколько возможно понимание между маркизой Антуанетой Гондревилль и Беньямином Бурдоном.
— Вы знаете, что этот вопрос, — она указала рукой на дарственную запись, которую он положил перед нею на стол, — может быть окончательно решён только моим отцом. Я поблагодарила бы вас от его имени, но знаю, что вы с презрением отнесётесь к нашей благодарности. Что же касается наших обязанностей относительно
Он сделал отрицательный жест рукой.
— Это лишнее. Я не нуждаюсь в деньгах, я всегда могу прокормить себя.
Он вежливо поклонился ей. Она подала ему руку.
— Надеюсь, что это не последнее наше свидание? — спросила Антуанета.
— Нет, — ответил Бурдон, слегка прикоснувшись губами к её руке. — Я уезжаю на время, только не могу определить срока моего возвращения. Вероятно, в моё отсутствие многое изменится здесь. Император чуть ли не ежегодно ставит va banque свою корону и Францию против остального мира. Ещё большая опасность грозит от него отдельным личностям. Семела должна остерегаться огня Юпитера!
— Дерзкий плебей! — проговорила ему вслед Антуанета, но Бурдон не слышал этого восклицания, он уже вышел из комнаты.
В то время как Бурдон спускался с широкой лестницы старинного великолепного дома, Цамбелли подымался по ней.
Они встретились на площадке лестницы и, любезно раскланявшись друг с другом, обменялись несколькими незначительными словами.
Бурдон вышел на улицу, но едва сделал он несколько шагов, как кто-то положил ему руку на плечо.
— Как ты поживаешь, Беньямин? Я думал, ты уже в Египте.
Это был Дероне.
— Нет ещё. Ты сердишься, что я не обратил внимания на твои предостережения и не уехал отсюда? Но ты знаешь, я доктор и не имею права бросить сразу своих больных.
— Ну, теперь я надеюсь, что ты можешь отправиться в дорогу. Советую тебе поспешить. В твоём распоряжении всего одни сутки. Завтра Дюбуа прикажет арестовать тебя.
— Ты говоришь серьёзно?
— Разумеется. Наполеон сильно разгневан. Кто-то наговорил ему на тебя. Если бы ты слышал, как он отделал фуше, называл его изменником и террористом. По словам Наполеона, «республиканцы и идеологи проникли в мой дом, а полиция ни за чем не смотрит. Но мне нет дела до их угроз и шашней. Я обязан беречь спокойствие Франции и избавить её от шарлатанов, которые выдают себя за республиканцев и магнетизёров». Надеюсь, что намёк на тебя был достаточно ясен.
Бурдон пожал ему руку.
— Спасибо тебе, мой верный друг. Относительно меня будь спокоен. В моём доме не найдут ни одного клочка бумаги, к которому можно было бы придраться. Я всё уничтожил.
— Всё ли? — спросил с недоверием Дероне. — Ну, а я всё-таки советовал бы тебе бежать отсюда.
— Я считаю бегство бесполезным. Буду ждать, что будет.
— Ведь это глупо! Если он не расстреляет тебя, то по меньшей мере засадит в тюрьму.
— Если я обращусь в бегство, — продолжал Бурдон, — то это будет лучшим доказательством моей виновности. Учредят следствие — и тогда попадутся многие из моих приятелей. Его клевреты будут гнаться за мной, как за дичью. Бог знает, найду ли я приют в Петербурге. Вдобавок я не чувствую никакой склонности к путешествиям и опасным приключениям. Пусть лучше засадят меня в тюрьму.
— Ты, кажется, считаешь
— Сколько людей доживали до старости в заключении. Меня будет поддерживать сознание, что я не уступил ему, и он не будет считать меня трусом.
— Каков стоик! — проговорил с досадой Дероне. — Ну, делать нечего! Если ты хочешь поставить на своём, то вооружись терпением. Я похлопочу о тебе. В крайнем случае, мы поможем тебе бежать из тюрьмы.
— Ты лучше позаботься о молодом немце и уговори его поскорее уехать отсюда.
— Постараюсь. Я должен ещё одного человека взять на своё попечение.
— Шевалье Цамбелли?
— Да, я буду следить за ним шаг за шагом. Будь я проклят, если не он заварил всю эту кашу, чтобы погубить тебя.
— Вероятно. Но он не ожидает, как я буду спокойно расхлёбывать её.
— Он ещё меньше ожидает тех счетов, которые ему придётся сводить со мной. Прощай.
— До свидания.
Приятели пожали друг другу руки и расстались на перекрёстке двух улиц.
Антуанета ещё не успела прийти в себя от смущения, в которое привёл её визит Бурдона, как услыхала в соседней комнате голос Цамбелли, который из вежливости приказал сперва доложить о себе графу и графине Мартиньи. Это было очень кстати, так как иначе он бы застал её врасплох и совершенно растерянной.
На днях Антуанета первый раз встретила его в Тюильри на большом празднике и сделала вид, что не узнала его, но он так упорно становился на её пути, что она поневоле должна была обменяться с ним несколькими словами. Она обошлась с ним очень холодно и старалась держать его от себя в почтительном отдалении. Ей было стыдно перед ним: она помнила, как уверяла его в Вене, что никогда не будет играть роли в Тюильри и не желает этого! Как ни таинственно было появление шевалье при дворе Наполеона, но на его стороне было то преимущество, что он открыто высказывал своё мнение об узурпаторе. Она не имела права упрекнуть его в измене своим убеждениям, тем более что сама была близка к худшей измене, нежели та, которую мог когда-либо задумать или совершить Цамбелли.
С краской на лице вышла она в соседнюю комнату, где шевалье вёл оживлённую беседу с её родными. Он поклонился ей как старый знакомый, но воздержался от улыбки из боязни оскорбить её. Ему было достаточно, что гордая красавица смущается в его присутствии. Опыт показал ему, что нежные объяснения не действуют на сердце Антуанеты. Чтобы сделать его доступным любви, он должен удалить соперника. Он не подозревал, что в этом тщеславном сердце другая тень, ещё более величественная, уже затмила ненавистный ему образ Вольфсегга.
Оба одинаково желали остаться наедине. Тяжелее всякого объяснения было для них молчаливое наблюдение друг за другом и обмен незначительных фраз, где каждое слово имело свой затаённый смысл. Антуанета, потеряв терпение, дала понять своим родным, что желает остаться наедине с гостем. Граф и графиня Мартиньи тотчас же удалились под предлогом визита.
— Наконец-то! — сказал Цамбелли. — Благодарю вас, что вы избавили меня от присутствия посторонних людей. Принуждение было слишком тяжело. Я не в состоянии был более скрывать своих чувств. Мне оставалось только удалиться и упустить случай, который, быть может, не появится более.