Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
— Браво! Точно таким образом великий Бонапарт разбил однажды фарфоровую чашку у графа Кобенцеля. Тогда у нас была ещё республика.
Слова эти были сказаны на ломаном немецком языке полным человеком с французской кокардой на шляпе, который незаметно подошёл к молодым людям.
— Около вас пустое место, позвольте присесть, — продолжал толстяк и, не дожидаясь ответа, тяжело опустился на стул.
Молодые люди с удивлением смотрели на незнакомца. У него было красное сияющее лицо, седые волосы торчали; удар сабли оставил глубокий шрам на его
— Иоган, bon garcon, — крикнул он кельнеру, — дай сюда лучшего токайского.
— Кажется, он и без того угостился как следует, — шепнул Гуго своему приятелю.
Возле них за столами имя француза повторялось с разными комментариями. Это был месье Анахарсис Лепик, главный секретарь французского посольства, проживавший в Вене со времени Пресбургского мира, человек, известный своими приключениями и мошенническими проделками.
Эгберт, видя, что на них обращено общее внимание, охотно удалился бы от навязчивого гостя, но он не решился встать из боязни ссоры с французом, который мог принять это за личное оскорбление, тем более что был в крайне возбуждённом состоянии.
Прислуга гостиницы обходилась с ним как с почётным гостем и поспешно исполняла его приказание.
— За ваше здоровье, господа, — сказал Лепик, поднимая стакан.
Молодые люди ответили ему лёгким поклоном.
— Ваша Вена прекрасный город! Вы можете гордиться ею; здесь есть всё, что хочешь: вино, музыка, красивые женщины! Первый город Париж, второй — Вена! Анахарсис Лепик всегда говорит правду, и вы можете верить ему. Но было бы ещё лучше, если бы вы устроили революцию. Это очищает кровь.
— А я до сих пор думал, — возразил Гуго, — что революция — кровопускание.
— Кровопускание! — повторил с хохотом Лепик. — Совершенно верно! Случалось ли вам читать Марата? Император не любит вспоминать о прошлом. Революция убивала людей гильотиной, а Бонапарт расстреливает картечью. Оба эти способа довольно сильны и их неудобно применять одновременно. Но вы мне всё-таки не ответили: почему у вас до сих пор нет революции?
— Вероятно потому, что она не нужна, — сказал Эгберт, раздражённый высокомерием и наглостью француза.
— Где существуют высшие сословия в достаточном количестве, там всегда нужна революция. Liberte, egalite — что может быть выше этого! Извините, господа, старые воспоминания... — С этими словами бывший якобинец выпил большой глоток вина и добавил с усмешкой: — Детям, конечно, не годится делать то, что прилично для взрослых. Вы маленькая нация, а мы la grande nation.
— Дети растут, старики умирают. Это общий закон природы; лес служит в этом случае
— Франция не умрёт, — гордо заметил Анахарсис, выпрямляясь на своём стуле. — Она светило мира.
— А Наполеон правит им! — сказал Гуго. — Но вы, кажется, забыли трагический конец Фаэтона? У нас дети читают эту историю в школах.
— Она только и годится для школ. Неужели вы думаете, господа немцы, что французский император слеп и ничего не видит? Между тем нам известно, что вы опять готовитесь к войне. Но вы грустно ошибаетесь, и вместо предполагаемых вакханалий из вас будет un repas pour des corbeaux. Германия только и годится для этого...
— У нас теперь мирное время, — сказал Эгберт, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, — и мы, немцы, пока не подали ни малейшего повода к неприязни Наполеону или, лучше сказать, вашей великой нации, а следовательно, и ваши рассуждения совершенно лишние. Вдобавок, позвольте вам заметить, что вы поступаете вразрез с прославленной вежливостью французов, так как, живя в нашем городе, позволяете себе выражения, которые не прошли бы безнаказанно, если бы мы не соблюдали правил гостеприимства.
— Не прикажете ли вы считать это вызовом на дуэль? — спросил Анахарсис с громким смехом. — Я совсем забыл, что у вас, аристократов, чувствительные уши. Но вы мне нравитесь, молодой человек... Люблю храбрых людей. Недалеко время, когда мы все будем братьями и составим один народ под властью Наполеона. Не сердитесь, но я слышу опять запах крови. Кто сражался в Вандее и на всю жизнь остался с таким значком на лбу, — он указал на свой шрам, — у того верное чутьё на этот счёт. Да, наконец, всё это в порядке вещей. Что такое наша жизнь, как не постоянная битва! Le verre a la main, vive la guerre!.. Однако вас можно пожалеть, среди вас много изменников...
Последняя фраза настолько заинтересовала Эгберта, что он решил остаться ещё на некоторое время с пьяным французом, несмотря на свою антипатию к нему. В голове его блеснула мысль, которая, несмотря на свою дикость, показалась ему логически возможною: Анахарсис явился в общую залу совершенно неожиданно и в возбуждённом состоянии; не был ли он перед этим в игорной комнате, где Армгарт проигрывает свои последние гульдены и, быть может, продаёт государственные тайны, чтобы продолжать игру? «Если моё предположение не что иное, как фантазия, то нужно убедиться в этом, — подумал Эгберт, — француз настолько пьян, что, пожалуй, всё выболтает».
— Побеждённые вечно ссылаются на измену, чтобы оправдать свою неудачу, — сказал Эгберт.
— Позвольте вам заметить, молодой человек, что Бонапарт ещё накануне сражения при Аустерлице получил подробный план расположения русских войск. Вы не назовёте мне ни одного великого государственного человека, который бы до известной степени не был мошенником, и нет ни одного главнокомандующего, у которого не было бы шпионов. Вот посмотрели бы вы, как они совещаются там... Но почему вы не пьёте?