Смерть - лучший учитель
Шрифт:
Шинмер все реже улыбался, смиряясь с неизбежностью судьбы, с неотвратимым потоком, что нес его к черному провалу впереди. К войне, к победе или смерти, к мести за уничтоженный народ и порушенные жизни. «Одиночества» всегда все держат при себе. И лишь от Натаниэля, в один тихий летний вечер, я узнала — Император все-таки убил мать Шина. Он выпытал, что она принадлежит к числу лиохов, и по некоторым тихим разговорам, что донес до меня ветер, во время ночных вахт, выбор пыток заставлял поежиться даже самых хладнокровных. Полуночные часы поведали мне леденящие подробности этой страшной смерти, от которых я бы с радостью избавилась и забыла. Например, что в числе прочего, Император срезал с бедной женщины татуировки лиохов,
Шинмер, конечно же, узнал обо всем первым, но сила его духа в который раз поразила меня — я бы не смогла точно сказать, в какой из дней страшная весть добралась до него. Он ходил мрачнее обычного с момента моего возвращения в Академию, но все еще отзывался почти детской улыбкой на ехидные шутки Эльки и других Звездных, а его глаза по-прежнему горели жаждой жизни и новых знаний.
Я часто старалась составить ему компанию в предрассветных тренировках, что помогало и мне собраться с мыслями.
Беззаботная и бесшабашная Элька стремилась получить от учебы все, пока еще есть свобода и возможность жить так, как хочешь. Эльфийская корона, как мне казалось, иногда снилась ей в кошмарных снах, но в часы бодрствования подруга не поддавалась унынию и держалась молодцом. Она не говорила о доме и семье, а я и не настаивала, зная, как ей страшно от ощущения надвигающейся вечности, без тени надежды. Пожалуй, Элька была единственным эльфом, который со временем начинал ненавидеть и свою культуру, и наследие, и даже саму природу. Крепкие узы крови намертво привязали ее мятущуюся душу к спокойным лесам предков, к неукоснительным традициям и церемониям, к уставу и законам Высших эльфов, сильных, мудрых, прекрасных, но до ломоты в зубах унылых. Ей хотелось жить, энергия била гейзером из этого хрупкого существа, искала выход и применение и не могла найти. С таким потенциалом можно построить новую империю или порушить старую, но чувство ответственности давило тяжким грузом и мешало взбунтоваться. Мне даже приходило в голову похитить подругу, выкрасть из чертогов и отправиться с ней на край света, где никто нас не найдет. Чтобы у Эльки был шанс прожить жизнь так, как она хочет и заслуживает.
Другим «одиночеством», тихим и едва заметным, оставалась Клоя. Пусть еще середина обучения, но и для нее будущее казалось темным и тревожным. Причина войны между княжествами и жертва несостоявшегося династического брака, беглянка, укрытая Академией, путь домой ей был закрыт. Я смотрела на нее, и понимала — такие на дорогах не выживают. Однажды она выйдет через арку и просто исчезнет среди миров и тропок, среди придорожных трактиров и шумных сельских ярмарок. Клоя была слишком тихой и робкой, слишком светлой и наивной. Взращенная в стеклянных садах, среди доброжелательных и лицемерных взглядов, она, конечно же, сможет встать на защиту самого дорогого и любимого, но вот каждый день пробивать себе дорогу в жизни — уже выше ее сил. Она могла набраться смелости и мужества для отчаянного жеста, одной твердой фразы и бесстрашного поступка, да вот только повторять такое на бис у нее выйдет.
Странник — тоже профессия, почти религия. Лидорианцы — бродяги, у которых есть дом. Неприкаянный народ, беспокойный сердцем, как пел один подслеповатый бард, и дорога звенит под нашим шагом. Нас приучают к странствиям с младенчества, матери спокойно оставляют детей в толпе на площадях, и плох тот малыш, что будет плакать и звать маму. Скорее он тут же отыщет торговца сладостями, выманит у него презент и отправится смотреть кукольное представление, а шестое чувство заставит сделать ноги от подозрительного человека и держаться подальше от темных проулков.
Но Клоя… она не распознает карманника, даже если у него в руках будет ее собственный кошелек, поверит любому прохиндею, что станет плакать в таверне о погибшей жене и трех голодающих детях, не отличит сонное вино от обычного.
Странник — очень старая профессия, тайны которой я впитала вместе с пряным воздухом лидорианского базара в порту, с теплыми субтропическими дождями и ласковым южным солнцем. И меня именно от этого побуждали отказаться. Будущее не тревожило меня разногласиями с семьей — она слишком большая, я всегда найду сочувствующих среди родни. Как показала практика, деньги тоже не станут проблемой (еще одно генетическое наследие моего народа). И даже дом я смогу найти без труда, как и занятие для себя. Но чтобы жить так, как привыкла, как дано мне моей кровью, придется отказаться от самого главного. Любви.
Я все чаще пыталась подвести Натаниэля к разговору. Что будет с нами после? Где мы будем и кем? Но наши планы не шли дальше пышной свадьбы в храме Крелонтена. Словно после венчания жизнь резко оборвется и настанет всеобщее благоденствие. Натаниэль всегда переводил разговор в другое русло, умело находя слабое место в моей обороне и задавая другой, тоже важный вопрос. А когда я спохватывалась — беседа уже уходила безнадежно далеко. В такие моменты он часто говорил о том, что не полагалось знать ученикам, и я разрывалась — получить эксклюзивную информацию об учебе или все же вытребовать нужный ответ о своем будущем.
Я видела в его глазах безграничную любовь и привычный спектр шквальных эмоций, но могу поклясться — я не видела там уверенности. И эта странная неопределенность оставляла горький привкус даже после самых сладких пирожных, и ароматный отвар вдруг становился неприятным. Пожалуй, виделся лишь один вариант. Остаться нам обоим в стенах Академии, и пока Натаниэль будет преподавать… что буду делать я — оставалось загадкой. Он отчаянно цеплялся за единственный приют и дело всей жизни, и просто не хотел видеть других перспектив. Была еще возможность жить на каникулах моей жизнью, будь то лавка в Хермете или же белокаменный Лидор. Но, пожалуй, если быть честной, подобная любовь стоила отказа от странствий и привычной жизни.
Натаниэль давал мне больше, чем кто-либо за всю жизнь. Он оберегал мою душу, отслеживал все новое и направлял, почти незаметно. Я чувствовала его защиту, как стальную сферу, каждый миг, а с того обвала в Крелонтене его протекторат только усилился. Ощущение совершенно новое и непривычное, все годы я сама защищалась от любых угроз. Но что еще более важно — когда я смотрела в фиалковые с икрой безумия глаза Натаниэля, мне всегда казалось, он знает обо мне что-то такое, чего я и сама пока не вижу и не ощущаю. Будто видит мою судьбу во мгле, знает, кем я стану и какие дела смогу свершить.
Поэтому я не давила на него, отступала, и разговор, как всегда, перетекал в другое русло, а привычные вечерние посиделки завершались легкими прощальными объятиями и одинокой постелью.
Утро подчас заставало меня на парапете вместе с Шином, или среди старых фолиантов библиотеки, или же на вахте. Волосы давно вернули себе белый цвет и отросли чуть ниже лопаток, торча мягкими локонами во все стороны. Губы часто обветривались от жаркого воздуха, а следить за своей внешностью не позволял плотный график занятий. Натаниэль иногда мазал их ароматным бальзамом, и эти легкие прикосновения к моим губам казались более чувственными, чем самая жаркая ночь, проведенная за пределами Академии. Я едва сдерживала эмоции, когда он наклонялся ко мне, чтобы подлить отвара в чашку, а серебряные пряди волос на миг закрывали его лицо. Даже такие мелочи, как неформальная одежда и прическа Натаниэля, легкая усталость на его лице, звенящий, как хрусталь, смех или обнаженные в улыбке клыки, заставляли меня на миг перестать дышать, а сердце — биться в два раза чаще.