Смерть луны
Шрифт:
Но Арлен сдается не так скоро. На другой день они находят на лужайке невиданный цветок.
— Ты видишь этот цветок? — говорит Арлен. — Так вот, ему здесь совсем не место. Это южный цветок.
— Как же он попал сюда?
— Ты, значит, забыла про земную ось. Вся земля передвинулась, и семена цветов вместе с ней. Это цветок другого полушария.
Однажды ночью Арлен просыпается оттого, что Нинель не спит. Она действительно не спит. Сидя на кровати, она пишет письмо начальнику будущей полярной экспедиции, Фритьофу Нансену.
— Что
— Если ось перемещается, — отвечает Нинель, — ее необходимо исправить, иначе этому конца не будет. А это можно сделать только на полюсе, там, где она выходит наружу. Теперь ты понимаешь, почему этот Нобиле все летал туда: он боялся, что в Италии тоже наступят холода. Но конечно, один он ничего не сделал. Ось должны починить организованно.
— Ну а ты тут при чем?
— Я буду помогать им строить палатку. Теперь женщина — как мужчина, она может все. Вот прочти, я прямо пишу ему: «Рассчитывайте на меня».
В один из дней, как было обещано, Нинель везут в город, в Зоопарк. Арлен остается дома: он простужен, у него начинается свинка. Вообще, ему не везет, бедному Арлену, и он совершенно неприспособлен для северных экспедиций.
— Ты расскажешь мне про льва? — спрашивает он, мужественно сдерживая слезы.
— Я расскажу тебе про льва, и это даже лучше, чем самому увидеть. Потому что самому надо ходить, а когда начинают болеть ноги, то уже не хочется смотреть.
Нинель говорит, но она сама в это не верит. Просто великодушие подсказывает ей эти слова, великодушие и жалость сильной, здоровой женщины к слабому, болезненному мужчине. Она уезжает, полная благодушия, спокойствия и твердости. Арлен ждет ее весь день.
Она приезжает поздно, очень смутная, очень молчаливая. Арлен сгорает от жажды все услышать.
— Ну, расскажи, — дергает он ее за рукав. — Ну что? Ну как? Кого ты видела: жирафу, тигра? Какой величины слон? Правда ли, что кенгуру носит своих детей в кармане? Почему же ты молчишь? А лев? Видала ли ты льва? Ну что, как он?
Нинель молчит, потом отвечает неохотно и коротко:
— Видела льва. Совсем не похож.
И, сказав это, она горько плачет. Она плачет потому, что испытала тревогу, связанную с познаванием истинной природы вещей.
Не плачь, Нинель! Земная ось переместится еще не однажды. Жизнь твоя только еще начинается. Не плачь, Нинель!
1928
Человек умен
Корнелию Зелинскому
Разговор произошел на лестнице под большими часами, под институтскими часами вузовских жизней.
От тяжелых входных дверей лестница вела прямо к часам, откуда она разветвлялась вправо и влево. Идя налево, студент попадал в аудиторию номер семь, в чьи широко прорезанные окна
Разговор произошел на лестнице, когда часы показывали перерыв и в столовой шли бои по линии булок. Великий чемпион первого курса по гребле, синеглазый герой, победитель на лыжных состязаниях, триумфатор, врезавший остриями коньков в алмазный лед реки свои инициалы «П. К.» — «Петр Калугин», — Петр Калугин столкнулся под часами с Мотей Майданником, второкурсником. У Моти Майданника пламенели рыжие волосы, веснушки сидели густо, не меньше двадцати в поле зрения на каждый квадратный сантиметр, и на левой щеке расцветал флюс.
— Мотька, — сказал Петр Калугин, — вчера в Сокольниках мы вдрызг расколошматили второе эмгэу. Мы им показали класс и в прыжках и в беге.
— Ага, — произнес Мотя, — в прыжках. Это интересно. А как зачет?
Петр Калугин потемнел, но ответил с твердостью:
— Сегодня я сдаю переднюю конечность.
— Переднюю. А заднюю когда?
— Заднюю после Нового года: не убежит.
Мотя склонил голову набок и поверх флюса взглянул в окно. И был в этом окне падающий снег московской зимы, снег лыжного пробега, когда так радостно побеждать второе эмгэу, снег зачета, когда сдают переднюю конечность, а заднюю оставляют до Нового года.
— Так, — сказал Мотя. — Прекрасно.
Но было очевидно, что он этого не думает.
Гул наполнял каменные коридоры.
— Приглашаю тебя сегодня на новоселье. Слышишь? — прямо в Мотино ухо закричал Петр Калугин. — Мы переехали. Общежитие ремонтируется. Слыхал? А нас пока в гистологический перевели. Солому у кроликов забрали и нам дали. Слышишь? Мы на ней спим. Тепло в гистологическом. Приходи, Мотька. Слышишь?
— Слышу, — ответил Мотя, почесал веснушки на носу, и толпа разъединила их…
Зачет наступил и прошел. В профессорском кабинете при раннем электричестве лысеющий, непомерно любознательный профессор выпытывал у Петра Калугина то немногое, что тот знал о передней конечности.
— К какому типу вы отнесете человека? — спросил профессор.
— К человеческому — ответил Петр Калугин и умолк, почуяв, что тут что-то не то.
— Человека мы относим к типу сельскохозяйственных животных, — сказал профессор, прикусил карандаш и продолжал: — Какие мышцы могли бы вы мне перечислить в грудной конечности человека?
— Бицепс, — ответил Петр Калугин. — Необходим при легкой атлетике. А также и при тяжелой.
— Так. А еще?
Петр Калугин молчал.
— Так. Прекрасно, — сказал профессор.
Но было очевидно, что он этого не думает.
Вечером в гистологическом кабинете был блеск протертого стекла, блики полированного дерева, препараты в банках. Было тихое гудение горелки Бунзена, на пламени которой в большой фаустовской колбе рубиновым эликсиром закипал чай. Мешки, набитые кроликовой соломой, были сложены в углу, и Иван Иванович присматривал за ними.