Смерть машиниста

Миндадзе Александр Анатольевич

— До последней минуты?

— Тут уж неизвестно, где первая минута, где последняя.

— И что же, не было минуты или секунды, когда он понял, что не успеет?

— Может, конечно, и была такая минута или секунда, но мы о ней ничего не знаем… Может, он решил остаться в локомотиве, а может, и выпрыгнул бы в последний момент, да не успел. Поскользнулся, дверь заклинило. Мало ли что бывает…

— Интересно ты рассуждаешь! — сказала с обидой Марина. — В таком случае, какая же разница между машинистом

и этим самым помощником, который выпрыгнул? То есть между героем и трусом?

Один выпрыгнул, а другой поскользнулся и не успел, вот тебе и героизм?

— Гм, — произнес Малинин, по это «гм» относилось уже не к спору, а к тому, что он увидел в номере: следователь в синей униформе, строгий, чинный, сидел за столом перед незнакомой женщиной. Ермаков вопросительно поднял голову, посмотрел…

— Это кто? — испуганно прошептала Марина.

Ермаков подождал, пока закроется дверь, исчезнут эти двое с удивленными лицами, и снова повернулся к женщине.

— Значит, накануне был выходной день. Накануне, восьмого?

— Да.

— Как он его провел?

— В постели провел, отсыпался.

— Испытывал дефицит сна?

— А как же.

— На усталость жаловался?

— Жаловался.

— Предыдущий рейс был ночной?

— Он сам себе ночной устроил. С крестным на рыбалку.

— Бутылочку, как водится, прихватили?

— Никакой бутылочки.

— Откуда знаете?

— Непьющий был.

Вдова взглянула коротко, словно хотела попять, много ли еще вопросов в запасе. Он ничего не увидел в ее глазах, никакого страдания. Только спокойствие да тоскливую скуку.

— Ну, хорошо, — сказал Ермаков. — И все-таки, как он провел выходной? Не в постели же весь день?

— Наверно, не в постели.

— Наверно?

— Точно не скажу, я па работе была. Как утром ушла, и до самой ночи.

— Что за работа такая до самой ночи?

— Официанткой я в «Кавказском».

— Восьмого, получается, вы с ним практически не виделись.

— Виделись. Зашел к концу смены. Я уж кассу сдавала. Смотрю, сидит за столиком, улыбается. «Девушка, обслужите клиента!»

— Настроение хорошее было?

— Это вам важно?

— Очень важно.

— Ну хорошее. Сначала так показалось.

— А потом?

— Потом домой возвращались — всю дорогу молчал. Вдруг как в рот воды набрал…

— Что это он?

— Не знаю. И у самого дома схватил, чуть не задушил.

— Как схватил?

— А так, обнял и держит. И ни слова.

— Скажите, пожалуйста, как вы жили в последнее время? Не было разладов или какой-то, скажем, крупной ссоры? Я просто хочу понять его самочувствие, потому спрашиваю.

Вдова лишь пожала плечами. Похоже, она не нуждалась в извинениях. Ей было все равно. Он мог задать

ей еще сто вопросов, и она бы на все сто ответила. Механически, без боли. Ермаков понял, что она отсутствует, хотя сидит напротив, говорит и при этом смотрит. Неотрывно на него смотрит.

— Скажите, Лариса Васильевна, — продолжал он, — а не было такого, только прошу меня правильно понять… Ну, чтоб он, допустим, вас ревновал?

— Ревновал? — В глазах ее наконец что-то мелькнуло, какой-то интерес. — Меня ревновал? Вы почему спросили?

— Я говорю даже не о ревности. О беспокойстве, что ли. Он ведь мог испытывать беспокойство, пусть необоснованное… Вы красивая женщина, и потом — профессия… Ваша профессия и его профессия с частыми отлучками…

— Нет, — сказала она твердо. Но Ермаков понял, что попал в точку. Или почти в точку.

— Итак, вы вернулись домой… Что дома? Он по-прежнему был в подавленном состоянии?

— Нет, развеселился уже. Шутил.

— Как же вы все-таки объясняете его вспышку?

— Какую?

— Ту самую. У дома. Когда схватил-обнял?

— А… Так это он прощался со мной.

— Не понял. Повторите.

И она повторила:

— Прощался со мной. Да.

— Он что же, всегда так с вами прощался?

— Нет, не всегда. Он чувствовал.

Что чувствовал?

— Ну, вот это, — сказала она спокойно.

— Вам сейчас так кажется, — возразил Ермаков, помолчав, хотя видел, что пи за что не сможет переубедить женщину. И, решив сменить тему, продолжал: — Скажите, а па работе у него не было неприятностей? Допустим, какой-то конфликтной ситуации, которая бы тяготила…

— Да какие конфликты? Сергеич ему как отец родной.

— Это кто?

— Павел Сергеич, начальник депо… Тут одна была неприятность — с институтом. Ои в институте учился, заочно. Задумал на старости лет. Так там все по переписке у них, бандероли. Вот одна и затерялась, как раз курсовая работа…

— Слушаю вас, слушаю.

— Ну, нервничал он сильно, второй раз писать кому охота? Неделю целую на кухне день и ночь…

Тут вдова вдруг громко рассмеялась.

— Знаете, где эта самая бандероль была?

— Где?

— Ну как вы думаете?

— Ума не приложу.

— А на почте нашей. Там все время и лежала.

Она снова засмеялась. Ей почему-то казалась смешной эта история с пропажей.

Засмеялась и уже не могла остановиться, выговорить ничего не могла, как ни пыталась. Смех сотрясал ее. И Ермаков не уловил мгновенья, когда он превратился в громкое рыдание без слез. Горе как бы на глазах выходило из нее, принося облегчение. И вот он увидел долгожданные слезы — они прямо брызнули у нее из глаз! Темными струнками потекла тушь с ресниц… Ермаков тотчас налил ей воды из графина.