Смерть меня подождет
Шрифт:
Между мною и Василием Николаевичем давно, как-то сами по себе, без сговора, установились такие отношения. Когда мы остаёмся вдвоём, в походе ли, в лагере, или на охоте, я безропотно подчиняюсь ему. Долгие годы совместной борьбы накрепко связали наши жизни. У меня было много случаев проверить его отношение к себе. Я привязался к этому удивительно простому, настежь открытому человеку. Сколько в нём непоказного трудолюбия! Какая неиссякаемая энергия! Какие умные руки, за что ни возьмутся — всё ладно. Он лучше меня знает мелочи походной жизни: как сделать весло, нарту, трубку, ложку, как починить сеть,
В работе он надеется только на себя. Не скрою, возле него мне легко, с ним спокойно.
— За этим перекатом переночуем.
Он произносит это уже в который раз! Но руки его не бросают шест, и мы ползём дальше.
Уже вечереет. Ветерок несёт сверху дробный шум большого переката. Видно, как скачут по камням волны лохматыми беляками. Останавливаемся. Василий Николаевич бежит вперёд, осматривает проход. Что-то не нравится ему: крутит курчавой головой, чешет затылок. Возвращается молча, то и дело поворачивается, поглядывает на перекат.
— На ту сторону держать будем, там должны бы пройти, — говорит он уставшим голосом.
Лодка перемахнула реку и как бы в нерешительности замерла, прижавшись к валуну. Кормовщик, вытягивая по-гусиному шею, прощупывает проход, морщит от напряжения лоб.
— Чёрт… бросает он с явной досадой. — Смочи шест да стань потвёрже, а то слизнёт. — А сам сбрасывает с плеча пиджак и почему-то засучивает повыше штаны.
По правилам шестовики должны всегда стоять лицом к берегу, а лодка – держаться как можно ближе к нему, лишь бы дно не задевало о камни. Сложнее на перекате, так как тут на вас давит разъярённый поток, всюду, как вороньё, подкарауливают камни, того и гляди — накинет! Всё зависит от ловкости кормовщика. Ткнись не туда, не успей упереться шестом, оттолкнуться — и не опомнишься, как волна захлестнёт и отбросит назад, а то и упрячет.
В разрыве облаков появилось солнце. Ожил, радужно засверкал перекат. Ветер — шальной, срезает лохматые гривы волн, бросает в лицо холодные брызги. Над рекой висит угрожающий рёв потока.
Лодка выскользнула из-за камня и, высоко подняв нос, смело полезла на вал. Застучали, разбиваясь о борта, упругие волны. Долблёнка тряслась, как в лихорадке, и гулко стонала. Но кормовщик властными ударами шеста гнал её дальше в проход, в бурлящую пену потока.
У камней густой чернотой кипела вода. Свинцом наливались прилипшие к шестам руки, до хруста горбились спины.
Вот и край переката. Рёв отступает. Показывается чёрная полоса широкой заводи.
Лицо Василия Николаевича размякает. Он делает последний взмах, но шест крепко застревает между камнями. Один,другой рывок — долблёнка качнулась, зачерпнула воды, а я, не удержавшись, на ногах, вывалился в воду.
В одно мгновение лодку развернуло, бросило назад, в горло бушующего переката. Василию Николаевичу удалось поймать мой шест. Невероятным усилием он толкнул долблёнку к противоположному берегу и ускользнул от камня. Быстро перебросил шест с правого борта на левый, удар — и лодка, подняв к небу нос, замерла в предельном напряжении. Ещё удар, другой — и она послушно поползла на пенистый горб переката. Но вдруг заколебалась, как бы не в силах превозмочь крутизну, и медленно стала отступать. А за кормой огромный
Бойка и Кучум, почуяв опасность, спрыгнули в воду и исчезли в бурлящем потоке переката. Я готов был бежать под перекат ловить вещи. Но Василий Николаевич заупрямился. Кровью налились глаза, шея напряглась, на скрюченной спине лопнула рубашка. Я видел, как дугой выгнулся шест и лодка остановилась, словно упёрлась в скалу. Ещё полметра — и от неё остались бы щепки!
А справа и слева на долблёнку налегали волны. Упругий ветер рвал их косматые гривы, захлёстывал нас. Но человек, приникший к шесту, казалось, не замечал опасности. Сильным рывком он бросил лодку на верх гребня. Спохватился разъярённый перекат, всплеснул бурунами, да было уже поздно. Человек победил!
Внезапно чёрные тучи пронзила световая стрела, ударил сухой трескучий гром. Кормовщик, быстро переставляя шест, гнал лодку от переката. По берегу, стряхивая на бегу воду, бежали собаки.
Василий Николаевич в последний раз оглянулся на оставшийся позади перекат, неодобрительно покачал головою. Казалось, только теперь он понял, какая опасность подкарауливала его.
Уже стемнело, когда наша лодка, обогнув скалу, причалила к берегу. По широкой заводи бежала мелкая рябь, пряча под собой каменистое дно водоёма. Огромный валун, отполированный водою, лежал у подножья очередного переката, преграждая широкими плечами бег реке. Поток наваливался на него чудовищной силой, чесал бока и, обессилев, тихо скользил с последнего порожка. За валуном чернела глубокая яма с отражённой в ней скалою, лесом, клочьями туч на небе.
— Тут уж непременно большеротый живёт. Как бы нам его в уху заманить! — сказал Василий Николаевич, азартным рыбацким взглядом осматривая яму.
А в это время близ струйки, огибающей валун, что-то вывернулось пепельно-серое, с ржавым большим плавником и так хлестнуло по воде, что даже Бойка и Кучум вскочили.
— Эко здоровенный супостат! Сам просится, — и Василий, взглянув на багровеющий закат, соскочил на берег.
Мы выгрузили лодку, достали сеть и быстренько растянули её у изголовья заводи. Поставили жерлицу.
Небо грязнили тучи. Пока мы устраивали ночлег, в сетку попала пара ленков: значит, на ужин обеспечена уха!
Палатка стоит у самого берега, под защитой густого тальника. Мы сидим у костра, наблюдая, как на реке угасает последний отсвет мутного заката, и прислушиваемся к порывистому дыханию переката у изголовья заводи. Кажется, там в бурунах бьётся непонятная жизнь. А где-то за скалою, в складках тёмно-багровых туч, забавляется молния. С прибрежных марей и луговин тянет затхлой теплотой.
Ночь ложится на землю. Тишина…
— Смотри, смотри, попался! — кричит Василий Николаевич.
У скалы всплеснула тяжёлая рыбина, сверкнув в темноте серебристой чешуёй. Вздрогнула заводь. Поплыли по ней отражённые блики костра, застучали волны о галечный берег.
— Не всё тебе ловить других, поймался и сам, — говорил Василий Николаевич, поправляя огонь.
Мы не торопимся. На небе теперь ближе и ярче вспыхивают молнии, на миг освещая тугой свод неба, В тишине всё тот же безнадёжный всплеск да надсадная трескотня козодоя.