Смерть меня подождет
Шрифт:
Сразу обнаруживается, что поблизости нет тропы. Сворачиваем вправо и попадаем на боковой отрог. Пытаемся разобраться в рельефе, но это, оказывается, не просто даже опытному глазу — так всё здесь однообразно и к тому же затянуто густой дымкой. Склоняемся к выводу, что и тропа и водораздел остались позади. Решаемся идти напрямик, хотя много раз на горьком опыте убеждались, во что обходится такой путь.
Боже, какие невероятные мучения мы претерпели в этот день, пока искали водораздел и звериную тропу! То попадали в вековые стланики, с густо переплетёнными стволами, и тогда не шли, а ползли, то путь нам преграждала
Но в этих трудностях, в этом непосредственном контакте с дикой природой, несомненно, есть прелесть для исследователя. Ничего, что тело в синяках и лицо исцарапано. Это пройдёт, забудется, а что пережито, что увидено, что в мыслях зародилось — останется надолго в памяти.
И как ни странно, Становой всё больше и больше захватывает нас своею грандиозностью: конусами, вонзающими острия в небо, бездоньем своих пропастей уводит наши думы далеко в глубь веков, к началу мироздания. И мы невольно проникаемся к этим уединённым горам какой-то немой привязанностью. Оказывается, можно полюбить и это дикое, неустроенное, уродливое!
Солнце уходит за полдень. Мы вырываемся из плена расщелин, выползаем на верх отрога и тут же даём себе клятву не ходить больше напрямик. Хватит и того, что осталось позади!
Трофим тяжело валится на землю и, откинувшись на котомку, подставляет потное лицо горячему солнцу. «Не надо было брать его в этот тяжёлый маршрут», — с запоздалым раскаянием подумал я.
— Ты, Трофим, устал, но мы должны идти, добраться до Пугачёва, ближе никого здесь нет. Там отдохнёшь и сменишь сапоги, — успокаиваю я спутника. Он лежит с открытыми глазами, молчит. Кучум всё время умоляюще смотрит мне в глаза, просит отпустить его со сворки. Я сочувствую ему, но на большее не решаюсь.
Где спрятан водораздел? Как разыскать его в этом хаосе однообразных хребтов и отрогов, в этой дымке?
Я вспоминаю золотые слова Улукиткана: «Если злой дух запутает твой след, ты не теряйся, посиди, отдохни, хорошо подумай, потом догадаешься, куда идти». Надо послушаться старика, не поддаваться унынию. Кстати… поднимается ветерок и редеет дымка над горами.
Воздух становится прозрачным. На фоне неба чётко выкраиваются линии отрогов. Тихо-тихо. Мы попали в удивительный мир — царство безмолвия. Мы, двое чумазых, оборванных бродяг, с лицами, опалёнными ветром и солнцем, гордо смотрим на эти древние каменные руины, заполнившие всё видимое глазу пространство. Вот она, первобытность! Было бы невероятным увидеть здесь дымок паровоза, услышать скрежет машин или взрывы.
Становой ещё спит непробудным сном.
Трофим отдыхает. Я брожу по вершине с гербарной папкой. Окончательно проясняются дали. Вижу водораздельную линию хребта!
Через полчаса мы уже идём звериной тропой. Давно хочется пить, но здесь, наверху, нет воды. Придётся потерпеть до ночёвки. Одолевают комары.
Впереди хорошо видна конусообразная вершина отрога, заваленная глыбами. Обрыв, по-над которым мы идём, врезается в неё под прямым углом, образуя глубоченный цирк корытообразной формы с отвесными стенами, со снежником и с маленьким озерком на плоском дне впадины.
Пробираемся по восточной
— Смотрите, не бараны ли? — кричит Трофим, показывая на противоположную сторону цирка.
Я достаю бинокль, смотрю и удивляюсь: навстречу нам к скалистой вершине идёт небольшое стадо старых рогачей. Раз, два, три… их девять. Неужели это те бараны, чьим следом мы шли от Ивакского перевала? Присматриваюсь — так и есть: один из баранов хромает! Животные, по-видимому, возвращаются к родным вершинам. Интересно, куда и зачем они ходили?
Баранов осаждает мошка. Они выскакивают наверх и располагаются на выступах, сливаясь с серым фоном скал. Только напряжённо присматриваясь, я различаю их тяжёлые головы, обращённые к цирку. Оттуда на них сочится благодатная прохлада, отпугивающая мошку.
Мы открыто шагаем по кромке цирка. Нас обгоняет ветерок. Рогачи вдруг вскакивают и, явно не разобрав, откуда он наносит запах человека, бросаются почти в нашу сторону. И в этот момент с выступов, к которым мы подходим, срывается второе стадо из самок с ягнятами. Оно несётся по узкому карнизу навстречу рогачам. Кажется, вот-вот оба стада столкнутся на отвесной скале и все разом сверзятся в пропасть. Мы невольно останавливаемся в ожидании развязки.
Камни, срываясь, сбивают по пути другие, увлекают за собою массу щебёнки, всё это нагромождается на дне цирка, заполняя его непрекращающимся гулом. А рогачи и самки вдруг, как по сигналу, одним потоком бросаются вверх по шероховатой скале.
Со скалы срывается одна из самок. На лету она как бы разворачивается, вытягивается во всю свою длину, принимая горизонтальное положение и, раскинув в стороны ноги, как летяга, падает в пропасть. Мы видим, как она ударяется о выступ и бесформенным комочком прилипает к белому снежнику на дне цирка.
Выскочив на вершину, бараны задержались, будто поджидая отставшую подругу. Но вдруг разделились: самки убежали дальше на запад по своему пути, рогачи же направились к Ивакскому перевалу.
И вдруг какой-то жалобный крик острой болью пронзает сердце. Снова падают камни. Видим на обрыве движущуюся точку. Это — ягнёнок.
Он спускается вниз, тревожно озирается, издаёт долгий, жалобный крик. Малыш ищет мать. Он, несомненно, видел, как она упала на снежник, и торопится к ней, всё кричит: не то зовёт, не то подаёт матери свой голос. Нам кажется, он вот-вот сорвётся с узеньких уступов, но ягнёнок проявляет чудеса ловкости, как взрослый баран, скачет, торопится вниз по прилавкам. Мы с замиранием сердца следим за ним. Вот он уже у подножья скалы, бежит по щебенистому скату цирка к снежнику.
В поле зрения бинокля теперь попадает ягнёнок вместе с самкой. Он кричит. В этом крике и протест, и тоска, и внезапный страх одиночества. Крик будит умирающую мать. Я вижу, как она приподнимается, поворачивает голову навстречу ягнёнку, тянется к нему. Какой-то неясный звук вырывается из её горла, и она падает замертво.
Ягнёнок подбегает к ней, по-звериному осторожно обнюхивает. Он не понимает, почему она не встаёт. Опять кричит, пугливо оглядывается. Наконец, решительно бодает её лбом, бьёт передними копытцами — будит и, отбегая к скалам, зовёт её с собою. Та лежит на снегу серым бугорком. Ягнёнок возвращается к ней, ещё энергичнее, ещё настойчивее будит её и снова кричит…