Смерть меня подождет
Шрифт:
– - Но ведь так не может продолжаться всю жизнь!
– - Я и то подумываю, что придет время, не за горами оно, когда столкнут меня с тропы мои же гвардейцы, да еще и притопчут... Тогда уйду из тайги, брошу к черту работу, вернусь домой, зароюсь, как крот, в свою нору. И конец Пугачеву: был конь, да изъездился!
– - Надо, Трофим Васильевич, поберечься, нельзя так расточать себя.
– - Да вы же сами, можно сказать, всю жизнь подстрекали меня, а теперь говорите -- тише на поворотах! Поздно!
– - Но ведь от того,
– - Вот это не верно, -- гневно протестует он.
– - У меня без дела никто не посидит, но примером всем должен быть я... Однако что же мы засиделись!
– - вдруг спохватывается он, как-то сразу взвивается, и ноги привычно несут его дальше.
Проходим растительную зону. Путь к гольцу открыт. Ноги уже касаются россыпи, наплывающей на нас с высоты широким потоком. Кажется, нигде так близко мертвое не прикасается к живому, как именно здесь, на границе курумов.
Подъем становится все круче. Идем по острой грани откоса. Шире, просторнее открывается кругозор. Пугачев, конечно, впереди. Я вижу, как он скачет с выступа на выступ, будто снежный баран, и вероятно сейчас чувствует себя счастливейшим из людей. И нет другой работы, другого места на земле, которые бы удовлетворяли его больше, где бы он был нужнее со своим опытом, сноровкой, чем именно здесь, в диких горах. И я не могу сказать, чтоб он когда-нибудь расточал понапрасну свою энергию. Нет.
Под макушкой гольца он все же дождался меня, и мы вместе взбираемся наверх.
Уже показалась пирамида. В лучах солнца здесь, на бешеной высоте, она выглядит чудом.
Упираясь тяжелыми ногами в края горбатого пика, она, поднявшись, застыла в гордой позе над покоренной вершиной. Под пирамидой бетонный тур для установки тяжеловесных геодезических инструментов, а под ним " впаяна в скалу на веки веков марка. Во всем этом сооружении, еще пахнущем человеческим потом, нет и намека на тех, чьими колоссальными усилиями вынесен сюда, на голец, лес, цемент, железо, песок и выстроен на крошечной площадке пика геодезический пункт.
Узнаю безграничную скромность Пугачева.
А ведь зря! Придут сюда когда-нибудь, а может быть, совсем скоро, люди и, увидев на скале пирамиду, подивятся работе, но ничего не узнают о ее творцах. Да и история не сохранит для веков имена героев, первыми проторивших сюда тропу своими тяжелыми шагами, поставивших на гольце обелиск советскому мужеству.
Сейчас на вершине гольца еще свежи следы пребывания и работы людей. Среди щепок, обрезков дерева, комков засохшего бетона валяются изношенный сапог, лоскуты истлевшей одежды, окровавленные бинты. Вот хотя бы и по этим жалким остаткам можно примерно судить о цене новой географической карты этих необжитых районов.
Ведь даже и ныне, в век величайших технических открытий, в том числе и в области геодезии, авторы карты вынуждены вручную вести многие наземные
Почти час уходит на приемку пункта. Ничего не скажешь -- знак сделан хорошо. Осматриваю обширный горизонт, залитый солнечным светом. Пугачев показывает мне вершины, намеченные им для следующих пунктов, километрах в тридцати на юг и восток. Здесь, на вершине гольца, мы вместе принимаем окончательное решение о дальнейших работах на Становом.
Можно спускаться вниз. Однако я не могу уйти, не заполнив хотя бы страничку дневника, не записав своих последних впечатлений об этих горах.
На север от гольца, где мы стоим, простираются безграничные пространства Алданского нагорья, открытые равнины и плоскогорья, навевающие уныние даже при знакомстве с ними издали. Нагорье охватывает весь видимый к северу горизонт, обширное, как море, и, как последнее, беспредельное. Беспокойное чувство усугубляется еще полнейшим отсутствием на этих равнинах оседлого населения.
Последний запоминающий взгляд. И вдруг вершины Станового как бы приподнялись на моих глазах, стали еще более дерзкими. Трудно передать, какими они все вместе кажутся недоступными! Восемь дней, проведенных мною с Трофимом на тропах снежных баранов, остаются в воспоминаниях чудесной страницей.
В лагерь вернулись поздно. Люди еще не спят. Горят костры. Дышит прохладой звездное небо.
– - Вас ждет у микрофона Хетагуров, -- встретил меня Трофим.
– - Что случилось?
– - У него есть какое-то сообщение.
Я успеваю освежить лицо холодной водою, выпить кружку горячего чая и забираюсь в палатку Трофима к рации. Там уже Улукиткан, Василий Николаевич и Пугачев. Остальные разошлись спать.
Трофим дает последнюю настройку. Слышимость хорошая. Голос главного инженера Хетагурова звучит четко, впечатление такое, будто он сидит рядом за палаткой.
– - Где находишься, Хамыц, как дела на южном участке?
– - спрашиваю я.
– - Хвалиться особенно нечем. Сегодня пришел с Удских марей на устье Шевли. Был там у топографов, у наблюдателей, дела идут неплохо. С рекою Маей у нас все еще нелады. А как у вас на Становом?
– - Обследование закончили, все в норме. Завтра уйдем на озеро Токо, к Сипотенко. Хочу проинспектировать работы на Алданском нагорье, побывать у наблюдателей, у нивелировщиков. Что у вас за нелады с Маей?
– - Не можем организовать обследования. Надо же было какому-то чудаку дать бешеной речке такое милое название -- Мая! Никто из проводников не хочет вести по ней подразделение, все убеждены, что летом по ней не пройти на оленях, а обходные тропы идут очень далеко от реки. К сожалению, при проектировании наших работ все это не учитывалось. Надо принимать какое-то решение, времени остается немного. Майский объект мы должны начать в этом году, не откладывать же его еще на год.