Смерть не заразна
Шрифт:
Он потянулся, взял свой стакан:
— Черт возьми, потом-то я понял, как же я, блин, ошибся. — Он помолчал, а потом заговорил, голос у него стал самый будничный. — Я сделал все, что в моих силах, чтобы оттуда выбраться. Я был образцовым больным.
Сердце у меня стучало как ненормальное.
— Сколько тебя там продержали?
— Три месяца.
— Тебе делали шокотерапию?
— Делали.
И тут мне стало понятно, почему отец боится электроприборов. В детстве я удивлялась, почему
Отец повернулся ко мне спиной и стал смотреть в окно. Мне захотелось его попросить, чтобы он открыл окно. На улице был туман, и мне казалось; если он будет и в комнате, то у меня станет легче на сердце и у отца, может быть, тоже.
Вспоминая об этом сегодня, я понимаю, что отец тогда думал о смерти, потому и сказал то, о чем я, по его мнению, должна была знать. Ему не хотелось, чтобы я узнала обо всем из газет.
Больше мы никогда не говорили ни о его матери, ни о больнице. После того разговора, состоявшегося в полумраке, прошло десять лег. Иногда хочется взять губку, мыло и смыть напрочь все эти полумраки, но, кроме них, у меня ничего нет.
МЕРИ ЛУ
Тетя Барбара, с которой мы познакомились через тридцать два года после моего рождения, прислала фотографии родственников и детские фотографии отца. Речь у нее такая же четкая и точная, как у него. Отца она очень любила. Она уверяет, что воспитал ее он. Мать уходила на работу и оставляла его смотреть за сестрой.
— Похоже, Ричард не восставал: дома мы с ним почти не сидели, он меня брал с собой на рыбалку, — со смехом сказала она. У тети Барбары очень хороший смех.
Если отец охотился на фазанов, а был не сезон, то добычу он отдавал сестре, и та прятала ее под курткой. Отец рассуждал правильно: встреться им лесник, он не стал бы обыскивать девочку.
— Ричард был такой добрый, что я готова была сделать для него что угодно, даже прятать под курткой убитую птицу, — говорила она. — Мы мазали хлеб арахисовым маслом, наливали бутылку «Кулэйда» и шли в лес, за несколько миль от города, останавливались у речек, а он ловил форель. Он везде находил красивое, — рассказывала Барбара. — Мы тогда оба еще были совсем маленькие, но он все замечал — какое-то особенное дерево или как цветы наклонились на ветру. У нас в семье — и даже, наверное, во всем городе — он был такой один.
Фотографии она мне прислала замечательные. На одной моя прабабушка Бесси, в элегантном шелковом платье, с длинными красивыми серьгами в ушах. На другой — мой двоюродный дед, легендарный дядюшка Эдвард, о котором отец написал стихотворение «1942», — едва увидев это лицо, я сразу поняла, что это он. Тогда я и решила нарушить молчание и разыскать бабушку. Тетя Барбара сказала мне, что ее зовут Мери Лу, дала номер телефона, но предупредила:
—
И однажды я позвонила.
К моему изумлению, она сняла трубку сразу:
— Алло.
— Это дочь Ричарда, Ианте, — быстро проговорила я, сердце колотилось. Я боялась, что она бросит трубку.
Наступила долгая тишина.
Потом я и не дала ей ничего сказать. Я торопилась сказать все, что хотела. Про свою жизнь.
— Мне нужно выключить газ и налить себе чая.
— Я подожду, — сказала я.
— Не клади трубку, — сказала она. — Не клади трубку.
— Я подожду.
Я слышала, как, снова садясь на стул, она охнула от боли:
— Смещение позвонка.
— Вы ходили к врачу?
— А что толку? Хороших врачей больше нет.
— Сколько вам лет?
— Восемьдесят пять. У нас в роду еще никто столько не жил.
— Хотите дожить до девяноста?
— Бог ты мой, нет, конечно. Правда, если помрешь, до чего-нибудь точно не доживешь. Сколько ты весишь?
— Сто сорок семь фунтов.
— Батюшки, да ты толстая.
Я засмеялась:
— Мери Лу, во мне росту почти шесть футов. А вы, стало быть, маленькая.
— Что правда, то правда.
В черной зияющей пропасти прошлого вдруг появилось движение, замелькали даты и имена. Мери Лу рассказала о матери, о моей прабабушке Бесси, которая была настоящей бутлегершей. Во времена сухого закона Бесси торговала виски и купила закусочную в Такоме, Вашингтон.
Сама Мери Лу уехала от родителей с моим отцом на руках и поселилась при кондитерской фабрике, где нашла себе место официантки. Холодильников тогда не было.
— Еду приходилось покупать на день.
О Бернарде Бротигане Мери Лу рассказывать не пожелала. Сказала только:
— Я ушла от него с бумажным мешком, где были все мои пожитки. Я не знала, что я беременна.
Зато рассказала, что ее дед с бабкой держали в Миссури дом для бедных.
— Знаешь, что такое дом для бедных?
— Нет.
— Место, где живут люди, которым не на что жить.
Мери Лу обожала даты. Они так и мелькали — кто, когда родился и умер, — я ничего не успевала запомнить, но просить сбавить темп не рискнула.
— У вас хорошая память, — сказала я.
— А знаешь ли ты, что у твоего отца память была фотостатическая?
Я поняла, что она имеет в виду «фотографическую».
— Да.
— А знаешь ли ты, что в двадцать один год он был шесть футов шесть дюймов ростом? Он был левша, но отличный стрелок и попадал в любую движущуюся мишень. Не все правши так стреляют.
Мне показалось, разговор ее утомил.
В конце концов и она призналась:
— Устала я что-то.