Смерть-остров
Шрифт:
– Ну, так, пропал бы, – согласился Воронов и снова взмолился: – Да говори, к чему клонишь, Григорий Алексеич?
– А вот к чему клоню, мне кажется, что ты, Михаил, скрываешь от меня правду. Боишься сказать, что мою Галину забрали как беспаспортную.
Они смотрели друг на друга и ясно видели, о чём думает каждый. Михаил соглашался, что без Горбунова пропал бы, умер от чахотки, а Григорий Алексеевич сверлил взглядом своего помощника и требовал признаний. Воронов сдался первым. И не потому, что боялся потерять работу, а потому, что не мог больше видеть страданий Горбунова.
– Эх, Григорий Алексеич, ты мне, как брат родной, никто мне не помог в
– Как это? – вскрикнул Горбунов и, вскочив со стула, прижал Воронова к столу, но, опомнившись, отпустил помощника. – Извини, Михаил, не сдержался.
– А-а, свои люди, что уж там, – махнул рукой Михаил, – не составляют они списков. Никаких следов, чтобы не было. Только по головам считают.
– Так это же статья! Это же вредительство! За это расстреливать надо!
Горбунов кричал, но не верил, что такое может происходить в революционном городе, где сам Мироныч всем заправляет.
– Цифру сверху спустили. Сам Ягода. Её выполнить надо. А где эти миллионы набрать? Хоть бы половинку наскрести… Вот и хватают всех, кто попадётся на глаза. Говорят, мол, там разберутся.
– А-а, понятно, боятся наследить, – прошептал Горбунов. – Завтра на приём пойду. К этому, как его, Петрову.
– Я позвоню Глебу Иванычу, – засуетился Воронов, но Григорий Алексеевич погрозил пальцем и сказал: «Не смей! Не надо звонить. Сам запишусь!»
Григорий Алексеевич, стиснув зубы, вышел из комнатки, служившей в морском клубе агитационным кабинетом. Его трясло от негодования. Как можно задерживать людей, если у них имеются документы? Партия не допустит такого произвола. Всех виновных накажет. Григорий Алексеевич был уверен в справедливости советской власти. Он знал, как жили люди до революции и как стало сейчас. Партия провозгласила власть простого человека. Любой и каждый может стать полноправным гражданином Советской страны, если у него есть на то основания. Сомнений в существующей власти у Горбунова не возникало. Если и есть недостатки, то они временные. Провинившиеся будут выявлены и наказаны. Григорий Алексеевич был прямолинеен и строг, но справедлив. После ухода Горбунова Воронов долго сидел за столом, бездумно рисуя карандашом на чистом листе бумаги витиеватые фигуры, затем спохватился и стёр рисунки влажной ладонью.
Роза понемногу привыкала к новым условиям, она меньше вздыхала, пыталась говорить. Галина гладила худенькое тельце девочки, шепча разные слова, думая, что та ничего не понимает, но Роза оказалась умненькой и сообразительной, она быстро запоминала русские слова и вскоре уже понимала, о чём говорят в вагоне.
– А что такое явыз, Роза? Ты часто повторяешь это слово, о чём оно, – спросила Галина, не надеясь на ответ. Девочка ещё не всё понимает по-русски.
– Злой, жестокий!
Галина молча согласилась. Сейчас явызом были все, кто охранял и сопровождал страшный состав. В конце второй недели в вагоне начались болезни. Кто-то надрывно кашлял, другой задыхался, третий поносил. Конвойные ругались, от параши несло, как от сгнившего трупа. Галина смотрела сверху и боялась подумать, что заболеет, но болезнь не разбирает, на кого напасть. Сначала у Галины зачесалась рука, затем всё тело. Она осмотрела себя, затем задрала рубашонку на девочке. Так и есть. Вши сделали
– Эй, красавица, чего тебе? – раздалось с нижних нар. Галина вздрогнула. Она утратила чувство опасности. Разве можно стоять в пальто без дерюжки? Эти мазурики сейчас пристанут, не отобьёшься.
– Лекпом нужен, я заболела, вот, что у меня, – она вытянула руку и ужаснулась. Кожа горела. Кроваво-красная рука полыхала огнём.
– Вассер! Ну-ка, посмотри, Сивый, может, у неё тиф? – скомандовал главарь уголовников, самый наглый, самый циничный; голос у него хриплый, с надрывом.
– Не-а, не тиф, – успокоил Сивый, осмотрев руку Галины. – Это у неё подкожные черви завелись. От одёжных вшей. У меня такое было. В лагере на Вишере. Не боись, Мизгирь, она не заразная. Брысь наверх, не появляйся внизу! Увижу – зачмарю!
Галина покорно полезла наверх. Обняв Розу, она долго плакала, пытаясь представить, чем занимается сейчас Гриша, но не смогла, потому что утратила чувство времени. Его все утратили. Поезд оказался в безвременье. Его никто не ждал, все от него отказывались, ни одна станция не принимала. Состав перегоняли с одного пути на другой, поезд перекатывался по рельсам, машинисты не понимали, куда и в какую сторону им передвинут стрелку.
У Галины начались страшные дни. Всё тело зудело и горело, кожа чесалась, гнойные волдыри лопались и воспалялись. Вскоре все тело стало похоже на сплошную рану. То же самое творилось и с Розой. Обе мучились, понимая, что когда-нибудь наступит конец мучениям, но конца всё не было. Состав гремел и гремел по рельсам. Случались редкие стоянки, но они не приносили избавления. Никто не приходил к составу. Он был сам по себе. Казалось, что это путешествие из кромешного ада в пустоту. Ничего и никогда уже больше не будет. Только пустота.
Зуд прекратился неожиданно, как и начался. Галина осмотрела руки, ноги, живот, всё тело напоминало сплошной гнойник, но оно привыкло к инородным обитателям. Черви и вши стали нормальным состоянием. Роза тоже не чесалась. Детская кожица, тонкая, как папиросная бумага, почти рвалась в районе ранок и воспалений, но Роза стойко держалась, поражая Галину твёрдостью характера.
Без зуда стало немного легче, зато внизу взбесились уголовники. Сначала они тихо переговаривались, затем принялись вышвыривать вещи и тряпки в поисках источника заражения. Вши добрались и до них.
– Вот что, Мизгирь, поехали на верхотуру. Пусть эти чесоточные лезут вниз, а мы наверх.
– Весь бздёж туда идёт, – проворчал Мизгирь, – духота опять-таки. Задохнёмся!
Снова пошебуршали, закряхтели.
– Полезли наверх. Щас, я верхних скину, а мы перетрясём тут всё, а то мусор сюда сыпется. Вон сколько накидано.
Обитатели верхних нар покорно полезли вниз. Верховодам достаточно лишь посмотреть, чтобы обитатели вагона беспрекословно выполнили их волю. В этот раз взглядами не обошлось; в ход пошли ругательства, мат и проклятия. Среди уголовников затесался китаец – маленький, шустрый, как обезьянка. Он ловко сновал вверх и вниз, подавал тряпки, что-то выбрасывал, вытряхивая мусор на голову людям, лежащим на полу. Все терпеливо пережидали, когда закончится обустройство уголовников.